Темень разбавилась серым. Моррис залез в постель, и ему снова приснился сон. Воскресенье, время идет к ужину. В магазине полным-полно покупателей. Вдруг откуда ни возьмись — Гас. Размахивает «Сошиал джастис»[8] и выкрикивает: «Протоколы сионских мудрецов! Протоколы сионских мудрецов!» Покупатели тянутся к выходу.
— Гас, — увещевает его Моррис, — покупатели, покупатели же…
Проснулся он, дрожа, лежал без сна, пока не зазвонил будильник.
Вытащив хлеб, ящики с молочными бутылками и обслужив глухого — тот неизменно приходил первым, — Моррис пошел на угол за газетой. Перемирие было подписано. — Моррис обвел глазами улицу: хотел удостовериться — неужели ничего не изменилось, но улица была все та же, у него просто в голове не укладывалось, как такое возможно. Леонард спустился позавтракать кофе с булочкой. Взял из кассы пятьдесят центов и ушел в школу.
Погода стояла теплая, Морриса одолела усталость. При мысли о Гасе ему становилось не по себе. Он знал: если Гас сегодня возьмется за свое, он едва ли сдержится.
В три часа, когда Моррис резал картошку для картофельного салата, Гас вошел в магазин и с размаху опустил корзину на стол.
— Моррис, чего б тебе не включить радио? Новости послушать.
Моррис попытался сдержаться, но обида взяла верх.
— Что-то у тебя сегодня уж очень довольный вид, Гас. Чьему несчастью радуешься?
Мясник засмеялся, но слова Морриса его задели.
— Что ж, Моррис, — сказал он, — давай-ка подобьем счета, пока твой заморыш не вернулся домой, а то он потребует, чтобы мой счет заверил дипломированный бухгалтер — не меньше.
— Мальчик смотрит за моими интересами, — ответил Моррис. — Леонард хорошо успевает по математике, — добавил он.
— Слышали, слышали — шестой раз слышим, — сказал Гас.
— О твоих детях тебе такого не услышать.
Гас вспылил.
— Какого черта, больно много вы, евреи, о себе понимаете, — сказал он. — Вы что, думаете, вы одни такие умные?
— Гас, ты говоришь как нацист. — Моррис вышел из себя.
— Я американец на все сто процентов. Я воевал, — парировал Гас.
Леонард вошел в магазин — услышал крики. Кинулся в кухню и увидел, что отец с Гасом бранятся. Стыд, гадливость захлестнули его.
— Пап, — попросил он, — не связывайся с ним.
В Моррисе все еще клокотал гнев.
— Если ты не нацист, — сказал он Гасу, — отчего ты радуешься, что французов побили?
— Это кто радуется? — спросил Гас. И тут неожиданно ощутил прилив гордости. — Так им, французам, и надо, — сказал он, — нечего было морить немцев голодом. А тебе черта ли в их победе?
