— Но почему вы его назвали женевским товарищем? — вдруг спросил Кукман.
— А разве он не в Женеве живет? — откликнулся Мюллер.
— По-моему, да, — сказала Леонтина. — Или жил когда-то. А что такое?
— Ничего, ничего, — сказал Кукман и снова уставился на Пановского, а тот сморщил нос и покачал головой. А Кукман кивнул в ответ.
Странные господа. То есть — товарищи. Опасные товарищи.
Я их побаивался. И не напрасно!
— Но судьба тебя хранила, — сказал Дофин.
— Бог меня хранил, — сказал я. — Три раза. Самое маленькое, три. Я не говорю о тех разах, в той жизни.
В той жизни Ангел Небесный хранил и защищал меня от полиции и суда всякий раз, как я по молодости вляпывался в какую-нибудь историю. По своей грузинской социал-демократической молодости. Но это так, мелочи. Была для Ангела работа потруднее. Он защищал меня от пуль, когда мы грабили инкассаторов. От засады, когда за нами охотились по всему Кавказу. От жандармов, стражников и осведомителей, когда я был в ссылке. От ледяной воды, от ветра, от смертельной простуды, от грабителей на лесной дороге — они ограбили меня, беглого ссыльного! — ах, где эти сказки о благородных разбойниках? — и если б Ангел не послал гром небесный с грозой и градом, они бы, конечно, убили меня, а так — оставили мокрого и полуголого, а сами уехали на лошадях. На моих.
Хранил от диких русских мужиков в деревне, куда я, мокрый и полуголый, добрел через полдня; от дурной водки и тухлой солонины, от дизентерии и чахотки. От сифилиса, когда я спал с грязными девками, от заражения крови, когда я резал пальцы ржавым сальным ножом. От австрийских чиновников, от совсем уж унизительной и голодной нищеты, от Мартова и Дана, от Аксельрода и Потресова, от старика Плеханова: все они терпеть меня не могли, вернее, едва терпели. Ангел Хранитель только и сумел сделать, чтобы они ненавидели меня по отдельности, поочередно, сначала один, потом другой, а не все вместе сразу, а то бы мне сразу конец пришел.
Ангел хранил меня от самого Ленина! Который благоволил ко мне — или делал вид, что благоволил, — мне передавали, что он называл меня чудесным грузином, — ах, как это мило слышать от главного теоретика партии, но почему «чудесный грузин», а не «чудесный человек», раз уж я такой чудесный? Или на роль чудесного грузина я гожусь, а вот роль чудесного человека не вытягиваю? Дикция не годится? Попробовал бы он про Троцкого сказать: «Есть у нас тут один чудесный еврей»! Товарищи Аксельрод, Каменев и Зиновьев показали бы ему чудеса! Национальный вопрос — самый страшный вопрос в политике, никуда не денешься. Да, Ленин вроде бы ко мне благоволил, но все время меня школил. Ругал, воспитывал. Грозил прогнать, отлучить от партии, отобрать работу.
