Думаю, что истинную причину своего поведения он Попову не сообщит. А причина, на мой взгляд, такова: в то время кружки объединяли молодежь преимущественно из разночинцев и дворян. И вот революционерам «дворянского происхождения» солдатский сын Мышкин не очень-то верил… Вероятно, свою ошибку он осознал уже на большом «процессе 193-х». Сейчас, после стольких лет совместной борьбы, стыдно признаваться Попову в подобной наивности…
Может быть, Мышкин колебался, вступать или не вступать ему в революцию? Таких колебаний не было. На этот счет есть документ — письменное заявление Мышкина товарищу обер-прокурора Сената. Мышкин написал его в 1876 году, когда сидел в Петропавловской крепости в ожидании суда. Кстати, получив сию бумагу, товарищ обер-прокурора потребовал, чтобы Мышкину запретили подавать какие-либо заявления. Судейский чиновник понял: Мышкин сочинил это письмо не с целью самооправдания, а в надежде, что заявление попадет в руки адвоката, проникнет в прессу и таким образом станет пропагандистским документом.
Вот отрывки из этого письма:
«…По какому-то странному недоразумению никто из лиц, допрашивавших меня, ни разу не предложил мне вопрос: что побудило меня вступить в ряды людей, действующих против нынешнего государственного порядка?..
Я сын бывшей крепостной крестьянки и солдата. Рассказы о горьком, несчастном житье крестьянском, о кровожадной жестокости помещиков, о беспощадной суровости военного начальства, раннее детство, проведенное в обстановке Со всеми атрибутами бедности, — вот то первые впечатления, вот тот начальный материал, из которого слагались мои мнения в детстве о людских отношениях. Не из книг, а из собственной жизни и из жизни лиц, близких мне, я очень рано узнал, что на свете существует два класса людей, из которых одни вечно трудятся, вечно страдают, вечно изнывают под тяжестью непосильного бремени, а другие, обладая чудным даром претворять народную кровь в шампанское и народную плоть — в шелка да бархаты, ведут вечно праздную, разгульную, пьяную, развратную барскую жизнь…
Вследствие бедности моих родителей я с десятилетнего возраста был помещен в одно из училищ военного ведомства, которые тогда только что были сформированы из бывших батальонов военных кантонистов. Благодаря домашней подготовке, учиться мне было легко, и я в тринадцать лет кончил курс, когда моими одноклассниками были шестнадцати-двадцатилетние юноши.
Я был первым учеником в классе, мне не раз приходилось выслушивать самые лестные отзывы со стороны учителей… Быть полезным другим, жить и трудиться для народа — вот единственная мысль, которою были проникнуты я и лучшие мои товарищи. Что может быть чище, светлее этой мечты? И вдруг эти мечты должны были разбиться самым неожиданным образом: от начальства вышло распоряжение об изгнании из учительского класса детей непривилегированных сословий на том единственном основании, что они, не получив-де приличного домашнего воспитания, не могут быть хорошими учителями.
