Питер.
Ну да, бока повытер.
Мягко говоря. Но задал и смысл, и целеполагание…
Прорубать звучит, хотя и Пушкин, насильственным анахронизмом. Однако, меняя оптику на ретроспектив, — разве не соответствовал?
* * *
Кроме того, мне не особо нравился и род, который я был призван продолжать. Его сомнительная, призрачная маскулинность.
Мне, в общем, нравился отец — то есть родной. Но с оговорками. Слишком уж по-граждански беззащитный вид в военной форме, которая мне больше нравилась на дедушке — пусть и времен царизма. К тому же дедушка при шашке, где на эфесе тепляк — в соответствии с орденом Св. Анны IV степени за развед его заслуги на Галицийском фронте. Дед, кстати, заработал тогда пятьдесят рублей на царские ежегодно и пожизненно. СССР ему, конечно, не платил. Большевики, как только победили, сунули его в «Кресты». Могли бы расстрелять, но выпустили после конца гражданской. Безбожно русифицировав фамилию, но, главное, с волчанкой, в тюрьме ему отъевшей полноздри. Восстановительная пластика? Военно-полевая хирургия страны, как принято считать, творила чудеса, но не для элемента из «бывших». Нордический красавец, дед с малым уродством так и жил, сумев со временем превратить свой комплекс в наглость: «Не сифилис!» Так, надо думать, заявил неистовой и белокурой Ольге Берггольц, своей послевоенной, возможно, не соложнице (тут фантазировать не стану, фактов не имея), однако же верной сподвижнице по самоистреблению в погребках, распивочных и рюмочных Пяти углов.
Один из этих младших офицеров стоял накрыто-бархатно как урна с прахом на узко-высокой этажерке самшитового дерева с бронзой медалей и узоров из лавролистьев. Другой, фанфаронясь, преждевременно сдавал (мне было одиннадцать, когда меня экстренно отправили в Ленинград на самолете — успеть поцеловать в холодный лоб его, лежащего по струнке в лучшем его костюме).
Вот и все.
Прочий мой род помещался в коробке из-под торта «Жар-Птица».
Это стало ритуалом каникулярных пребываний: «Бабуль? Посмотрим фотографии?» Бабушка высыпала лица на стол, который стоял посреди комнаты и в собранном виде представлял собой квадрат, так что подсесть к разбору верещагинской груды можно было в любом интересном месте. Десятки, сотни лиц. Вот предок в кивере, в мундире с аксельбантами, который опирался на эфес сабли с таким самодовольным видом, что сразу думалось: «Дурак…». Как и оказывалось: прикованный к злату-серебру, не успел бежать в Финляндию из-под расстрела. Вот предок, который надувал щеки и таращил глаза. Умора! Неизменно смеялся, когда снова — через промежуток отсутствия — откапывал этого комика эпохи Большого террора. Был еще предок-инженер, который по причине разбитого сердца наложил на себя руки, и не где-нибудь, а в Лондоне, откуда успел прислать
