— Ну?
— Ну, отправился я в становище. Духи провожать пошли, чтоб зверь не напал. Дома — гам, гвалт. Где был, где шишка? Я рассказал — так итак. Приехал старик из саков заречных. У него тоже шишка была, только на правой щеке. Показал я ему дорогу. Помчался заречный в чангалу, вскарабкался на дерево. Ждет. Вот и духи явились.
— Ну?
— Опять пустились они в пляс. Одноглазый кричит: «Старик, ты здесь?» «Здесь». «Слезай, без тебя скучно». Пляшет заречный. Но когда у них, заречных, путный плясун попадался? Ворочался, ворочался, словно коряга в узком протоке, — надоело Одноглазому. «Не ладится у тебя сегодня, дед, говорит, — дрянь ты, старик, — говорит, — убирайся отсюда, пока жив, говорит, — да шишку свою не забудь». И прилепил мою шишку к левой щеке заречного. Была у человека одна шишка — стало две.
— Ну? — Спаргапа, разинув рот, смотрел на отца, ожидая продолжения.
— Ну и все. — Белый отец не выдержал и расхохотался. Его поддержали десятки здоровенных глоток. И лишь тогда догадался юный Спаргапа, что его просто дурачат. Догадался — и обиделся.
Ночь. Охотники, выставив охрану, улеглись на попонах, разостланных у огня, а кое-кто прикорнул и прямо на траве.
Пламя костра постепенно сникало, опадало к земле. Вслед за отступавшим светом на поляну двинулся влажный мрак. Он тихо выплывал из-за кустов, осторожно сжимая круг и все тесней охватывая уменьшающийся бугорок огня.
Едва перестала звучать человеческая речь, темнота огласилась кличем и плачем обитателей чангалы. Ухал филин. Не верьте печальному зову его — за скорбью филина прячется жестокость. Надрывисто мяукал хаус — камышовый кот. Над угасающим костром, точно соглядатаи звериного царства, метались летучие мыши. Где-то далеко-далеко коротко и хрипло рявкнул тигр, и на всю чангалу отчаянно и жутко заверещал смертельно раненый кабан.
Скрылась добрая Анахита. Низко на юго-востоке, у Козерога, страшно загорелся предвестник несчастья злобный Кейван-Сатурн.
В сердца стражей, только сейчас беззаботно смеявшихся у жаркого костра, медленно и неотвратимо, подобно серой гадюке, вползающей в шатер пастуха, закрадывалась тревога.
Ох, тоска. В темных дебрях неискушенного разума слабо, точно просвет в непроглядных тучах, брезжило сознание человеческой неустроенности. Хищные звери. Черная хворь. Откуда все это, зачем это все?
То один, то другой страж поднимался беспокойно, подбрасывал в костер сучья и ветви, всматривался при свете загудевшего пламени в неподвижные лица спящих. Только убедившись, что все на месте, что он не покинут, не оставлен, с ним — товарищи, соплеменники, сак умиротворенно ложился в пахучую полынь.
