Бронсон посмотрел на Пронина пьяными глазами:
– Не будет телеграфной связи. Вы были правы, это пустая затея. Вот вернусь в Штаты и возобновлю бизнес.
– И правильно. Надо же когда-нибудь и отдохнуть, посидеть вот так, за коньячком. А торты здесь отменные!
– Да, кулинария сегодня на высоте положения, – заметил Старостин. – Вильям все хотел нас оставить, но я его соблазнил десертом! Нарушение спортивной формы – дело серьезное, и заниматься им нужно с полным погружением.
– Правильно, товарищ Старостин! Друзья, я предлагаю выпить за самоотверженность! И неспроста. Это понятие нас всех объединяет. Из мира капитала приехать в Советский Союз и честно писать о нашей стране на весь мир – разве для этого не нужна самоотверженность? А переводить с русского на английский и наоборот – целыми днями, без устали. Разве это получится без самоотверженности? Конечно нет! А футбол? Это же игра настоящих мужчин! Наш знаменитый клуб назван именем «Спартака». Правда, я болею за «Динамо», но не в этом дело. И братья Старостины играли так самоотверженно, так отважно, что их не зря – ох, не зря сравнивали с гладиаторами Спартака! Ну, и я...
– А вашу самоотверженность, господин Пронин, мы все уже оценили. – прервал тост Бронсон и добавил по-русски. – Ваше здоровье!
Когда Бронсон на своем «Форде» подвозил Пронина на Кузнецкий, они угрюмо молчали. На Кузнецком Бронсон вылез из машины вслед за Прониным. У него от выпитого кружилась голова, хотелось на воздух.
– Хотите ко мне? Чайку горяченького, али рассольчика капустного? У меня имеется. Яша, переведи ему в точности – что такое капустный рассол и с чем его едят.
Но Бронсон не хотел ничего. Он прижался к стене, скрючился и застонал.
– Худо ему, – сказал переводчик.
– А я предупреждал. Не надо было коньяк после водки кушать. Ладно, не хочет он ко мне заходить – не надо. Но кваску холодного и рассольчику я ему спущу.
Только после агашиного рассола, который в него влили прямо на улице, Бронсон сумел влезть в автомобиль, и шофер повез его в гостиницу – плавно, осторожно, как хрустальную вазу. Тем временем Пронин переоделся в свеженькую накрахмаленную пижаму. Агаша постелила ему на тахте. После удачного дня спал Пронин крепко и спокойно.
Человек в темно-зеленых галифе и белой гейше навыпуск сидел на тахте. Рядом имелось кресло, но он застыл в неудобной позе на жесткой тахте, напрягая спину. Он и любил, и ненавидел беседы с иностранными журналистами. Ненавидел, потому что приходилось выкраивать время, да еще и накануне этих встреч всегда в голову лезли разные необязательные мысли. Он привык спать по утрам – а тут после ночной работы утро нужно было посвящать дурацким сомнениям и репетициям будущей беседы... Потом голова болела. Значит, из-за двух часов интервью – два дня ишаку под хвост. Но, общаясь с зарубежными журналистами, он частенько чувствовал вдохновение, начинал импровизировать, становился артистичным и остроумным – как в юности, как в семинарии, когда удавалось переспорить друзей и рассмешить девушек. Журналисты, писатели – это инженеры человеческих душ. В комнате – ни души, но он произнес вслух, хрипловатым голосом, который знали миллионы людей в СССР и во всем мире:
