Как на духу скажу и сегодня: со следователями Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложениями я не был знаком. Не знаю поныне, какие модели передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материалами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что последние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать решение его судьбы медикам (советским и западногерманским или только западногерманским) и тем избежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процесса и отбывания наказания.
Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе «Мысли, касающиеся моего ареста». Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.
«Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.
Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать...
Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуацию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступались к делу без предвзятости...
Я даже во сне не мог себе представить, что советские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму», — пишет М. Руст. И продолжает:
«Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.
Все оставляло почти нереалистическое впечатление, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток —
Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней».
Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его «показаниях не обнаружено противоречий» и отпали «основания предполагать, что полет был совершен с провокационными намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики». Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем «друга СССР».
