— Однако я пошел, товарищ председатель. Напоследок хотел про сына моего, про Михая, спросить, письма тебе он не прислал?
— Не теперь, дед Дорикэ, не теперь, попозже поговорим, у меня хлопот полон рот, не видишь, что ли?
Дед Дорикэ осторожно притворял за собой дверь и шагал чуть вперевалку домой, бормоча на ходу песню про Дунай. А мэтуша Катица, как заслышит его, заторопится, выйдет оттуда, где была, руки в бока упрет — быть семейной буре, не иначе, и, возможно, с жертвами. Дед Дорикэ знал, что его ждет, но не страшился, наоборот даже, ему нравилось видеть жену разъяренной, таким манером мстил он ей за воркотню.
— Что, мэй, опять в чабаны подрядился? — кричала мэтуша Катица.
Улыбаясь в бороду, дед Дорикэ заботливо обходил жену стороной, стараясь не задеть ненароком, будто у нее была чума, скрывался в доме и, бубня что-то себе под нос, начинал переодеваться. Доставал рабочее. Вешал на гвоздь кэчулу, а на голову водружал соломенную шляпу, которую он сам когда-то сплел и которая не одно лето оберегала его от солнца. Обувал стоптанные сандалии. Оставалось только затянуться потуже старым поясом из жесткой нечесаной шерсти — и в путь. Был у него и ремень, покупной, магазинный, но края его резали тело, и дед его терпеть не мог, не носил. Держал напоказ, чтобы люди не осудили, мол, нечем деду подпоясаться. Накинув пиджак на одно плечо, в клетчатой рубашке, вздувшейся на спине пузырем, в поношенных брюках, пахнувших овцами и молоком, с пастушьей палкой в руке, дед Дорикэ шел к воротам, насмешливо кланяясь жене: мол, бывай здорова и до скорого.
Насвистывая, дед пересекал главную улицу, его провожал ленивый лай собак, а позади оставалась старуха с затуманенными от слез глазами и деревня, к которой он сызмала был привязан, и товарищ председатель Урсаки, которого он любил как родного сына, потому что он, Дорикэ, вырастил его.
Ох, беда с этим товарищем председателем Урсаки, который не всегда был председателем.
…Ребятенок как ребятенок, сопливый, грязный, в одной рубашонке, он гонялся за тряпичным мячиком на пыльной дороге — таким помнил его дед Дорикэ, мерно шагающий на стыну. Видно, память человека сильнее, чем бег времени.
Мэй-мэй, какая длинная дорога! Идешь, идешь, а она не кончается… Разгар лета, помереть недолго от такой жарищи. Дед Дорикэ ощупал рукой пояс в том месте, где, он знал, висела плоска [6] с водой, отцепил ее и поднес ко рту. Вода была тепловатая, безвкусная. Он не стал пить, ополоснул только рот и выплюнул с отвращением.
