меня самого присутствовало вполне ясное и вразумительное объяснение: я желал быть
72
писателем, а "писатель должен хорошо учиться" – вот и вся премудрость. Так я сам
тогда сказал, и деваться было некуда.
С единиц, двоек и авансом натянутых троек я к окончанию седьмого года своего
обучения поднялся до уровня "твердого хорошиста", восьмой закончил практически на
отлично, в том же качестве обосновался и в старших классах, выйдя из школьных стен
обладателем аттестата, позволявшего чувствовать себя вполне уверенно при
поступлении в институт. Однако куда я хотел конкретно поступить, я не знал. Поэтому
оставил себе время для размышлений.
Родители, как мне кажется, применили к моему тогдашнему состоянию более
адекватную формулировку – "пофигист, которому на все наплевать".
Я был не столько прилежен, сколько настойчив, и в течение последующего года
сконцентрировался на цели поступления.
Я просто себе в очередной раз сказал – писатель должен иметь высшее
медицинское образование. И деваться было некуда. На вступительные экзамены я
ходил с карманным "литпамятниковским" томиком Бодлера, читая его по дороге. Сдав
все экзамены на пятерки, я все с тем же томиком обнаружил себя в списке
зачисленных.
На медицине я остановил свой выбор из двояких побуждений. Первое исходило из
авторитета отца, врача-психиатра. Второе обуславливалось моими собственными
настроениями – мною любимые писатели были врачами: Рабле, Чехов, Булгаков,
Вересаев, Бретон, Уильям Карлос Уильямс.
Вехи и "странные происшествия" моей дальнейшей студенческой жизни описаны в
Имагинаторе, а потому здесь о них распространяться не буду. Но перейду ко второй
истории – о юношеском разочаровании, и также – связанной и с поэзией.
Глядя с высоты теперешних лет на ту ситуацию, я, конечно бы, сказал: "Да,
полноте вам так огорчаться, молодой человек… подумаешь – драма… ну, возлюбленная
охладела… и что с того? ну, с друзьями размолвка… эка невидаль… было бы из-за чего
горевать". Но тогда еще не было высоты этих самых, тренирующих душу, лет, и я
горевал, остро переживая "разлуку с любимой". Переживал размолвку с друзьями. Я
поглощал раздирающее душу одиночество в сверхвысоких дозах. И все это – при моей
тогдашней сверхконтактности, и как бы выразился психиатр – гипертимности. Я почти
физически ощущал свое моральное страдание.
