Глотюк совсем иной. Он считает, что начальника штаба должны побаиваться, — всех ругает за что надо и не надо, хотя и беззлобно.
— Глотюк есть Глотюк, — сказал как-то Нефедов. — Он хорошо знает, что — нельзя, но не знает, что — можно.
Мне сказали, что меня долго разыскивал капитан Климов, хотел проститься: его отправили командовать ротой регулировщиков.
Лежу под кустом, смотрю на ночное небо. Сколько звезд в вышине! Долго смотрю. Уже начинает кружиться голова, и кажется, что весь Млечный Путь поворачивается над лесами, как лопасти огромной ветряной мельницы.
У штабной машины прохаживается часовой. Порой он останавливается и тоже о чем-то думает. Но вот насторожился, прислушиваясь к чьим-то шагам.
— Комсорга не видели?
— Где-то здесь. Спит под кустами.
— Михалев! — кричит Марина.
Мне провалиться бы сквозь землю. Набрасываю на плечи куртку, выхожу навстречу.
— Только что сдала дежурство. Теперь заступаю в два часа ночи. Может, побродим?
Я сконфузился еще больше: все же слышат.
— Не теряйся, старшой! — смеется кто-то за кустами.
Мы идем по тропинке под высокими соснами, как под навесом большого вокзала.
— Вам не стыдно? — говорит Марина. — Что молчите? Можно подумать, вы и правда боитесь Глотюка. Почему-то все считают, будто он-на меня имеет какие-то особые права… Говорите, что у вас там на душе?
— Ничего там нет.
Но я говорю неправду. У меня все время на уме слова Глотюка: «ты предохранительный щит». И записи Василия Кувшинова: «Я люблю ее какой-то мучительной любовью». Видимо, мне не следовало читать их. Пусть бы тайна так и осталась тайной. Высокой, как небо, на которое сколько бы ни смотрел, оно всегда остается загадкой.
— Марина, наверное, я все же скажу… Вернее, спрошу. Ведь вы ради шутки тогда у родника…
Она остановилась, но не обернулась ко мне, а смотрела вдаль, в темный коридор просеки.
— Вы пошутили надо мной, правда?
— А если не пошутила?
— Но я ничего не понимаю. Мне почему-то кажется… Не знаю… Думал…
— Непонятливый такой! — игриво пропела она и шагнула ближе ко мне, тихонько провела пальцами по моим щекам, сомкнула их на моей шее и стала целовать.
Мне хочется закричать на весь свет: какой же ты дуралей, Михалев!
Потом идем дальше по просеке в обнимку, сердца стучат.
— Когда-нибудь я докажу вам свою любовь, — говорит она. — Но только вы ее не торопите. И берегите себя.
Почему это: когда мы вместе, все ясно, а врозь — начинает точить душу какой-то червячок. Неужели у нее так?
