— Сделали, — ответил Коля. — За углом.
Дверь тоже сорвана. Осталось только стальное основание, вмурованное в бетон.
Они заглянули — внутри темно, как в пекле.
— Зайдем?
— Конечно, зайдем, — ответил Коля и первым шагнул куда-то по мрак, присветил спичкой. — Осторожнее, здесь чего только нет…
Где-то в этом самом мрачном надгробии был вход в подземелье, может быть, находилось помещение, напоминавшее кабинет фюрера в имперской канцелярии. Но все замуровано — никаких следов. Узкий коридорчик, поворот, опять узкий коридорчик. Комната, размером два с половиной метра на два с половиной, не более. Склеп, и только. Справа ниша в стене, видимо для сейфа, вторая, ближе к лазу, поменьше и прокопченная, для светильника. Жилой площади в этом железобетонном кубе пять метров, остальное стены. Они сдавливали. Казалось, что отсюда нет выхода. Может быть, как раз и было бы такое ощущение у фюрера, если бы он вошел сюда.
Коля словно угадал мысли Хлебникова, усмехнулся:
— Интересно, а какие бы бункера он строил теперь, зная о современных ракетах?
— Наверное, вечно бы сидел под землей, как крот.
Серый, пахнущий плесенью железобетонный куб. А что могло случиться с Россией и всем миром, если бы свершились черные замыслы, которые с ним связаны?
Уже где-то под Москвой им встретились переполненные автобусы «Интуриста» с немецкими школьниками. Их везли в Бородино.
Вот так, наверное, и нам воздвигнут монументы и обратят все в легенду. И где-то за бортом останется самое главное, то, что не передается способом даже самого высокого искусства, — боль нашего сердца.
Когда Шорников вернулся с учений, подполковника Прахова за своим столом не оказалось, он сидел в другом кабинете, замещал полковника Дремова, который ушел в отпуск. Прахов был в хорошем настроении, достал бутылку с нарзаном.
— Жарковато, промочите горло, Николай Иванович.
После полковой атмосферы, где любое обращение к тебе начиналось с уставного «товарищ майор» или «разрешите доложить», все это казалось немного необычным, невольно вызывало взаимное расположение и усердие к делу.
— К генералу можете не ходить, — сказал Прахов. — Я уже прочитал ваш отчет и доложил ему.
Прахов покурил, потом положил окурок в пепельницу и долго смотрел на какую-то папку. Брови его были сдвинуты, на широком лбу гармошкой собрались морщины. Казалось, он пытался что-то вспомнить и никак не мог. Или решал какую-то свою задачу. Седая лохматая грива его поднималась, как наэлектризованная.
