В глаза Панюшкину ударили первые солнечные лучи, заставив сладко прижмуриться, нос сморщился, ловя ароматы цветов, можжевеловой смолки и особенного южного воздуха, обласканного морем и смягченного таинственной прохладой самшитового ущелья.
Даже сидевшая на скамейке перед домом молодая толстозадая Мокрухина с неизменным пакетом семечек и своим дрянным псом, который спозаранку писал и лаял в подъезде, имевшем акустику лучше, чем оперный театр, а потому будил жителей всех двенадцати этажей, — даже Мокрухина в серой растянутой кофте, и тротуар из красно-желтой керамической плитки, обмытый ночным дождем, и усыпанная мелкими желтыми плодами мушмула, такая густая, что земля под нею оставалась сухой даже в дождь, — все имело свою невысказанную, но понятную Ваське прелесть. Он неосознанно страдал, удивляясь этой красоте в одиночестве, и искал, с кем разделить радость наступающего дня.
— Привет, Мокрухина! Погодка-то нынче славная, теплая! — закричал Васька, улыбаясь до ушей, при этом морщинистое лицо его еще больше сморщилось, а глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. От переполнявших его положительных чувств Панюшкин обычно не говорил, а кричал, поднимая с постели тех, кто успел заснуть после собачьего лая. Уже который год приезжающий на лето из столицы Владимир Петрович Шапошников, в прошлом знаменитый пианист, а ныне пенсионер и постоянный партнер по шахматам, не раз просил сбавить тон, но напрасно — натура Василия пересиливала желание угодить. Во всяком случае, хозяину она не подчинялась.
— Че ей быть холодной? — игнорируя приветствие соседа, ответила толстуха с полным безразличием и смахнула повисшую на губе подсолнечную шелуху. — Юг — это тебе не Север, где ты в детстве хрен отморозил.
— Так он оттого только крепче стал. Только вот откуда тебе известно?
— То ж мне Штирлиц! — хмыкнула Мокрухина, шире расставляя ноги в домашних тапочках с целью улучшения вентиляции нижней части тела. — Двадцать лет в одном доме живем. Я про тебя и не то знаю. Например, как ты на Зинку пялишься.
Зинка — Зинаида Сероповна Черемисина, в девичестве Айдинян, дама лет пятидесяти с довеском, жила напротив, в одном подъезде с Шапошниковым. Хотя образования — десять классов и курсы машинописи, но по местным меркам вполне интеллигентная и Ваське не ровня.
— Я?! Ты чего, совсем сдурела? — испугался Василий. — На кой мне хромая армянка? Да мы тыщу лет в ссоре! Ты еще не родилась, как я ее в милицейском «Прожекторе» пропесочил за то, что клеши носила. Тогда женские брюки были под запретом.
