Он рассказывал о прелестях голодной смерти с такой теплотой и ностальгической грустью, словно не однажды умирал, отказавшись от еды, и это составляло самые светлые его воспоминания.
— Дней сто поголодаешь, — мечтательно посмотрел он на небо в поисках невидимого жаворонка, — а потом копыта в разные стороны отбросишь. Закопают тебя в сухом месте за третьей сопкой — и лежать твоим мощам, пока солнце не погаснет. Не разлагаясь. Гнить не будешь, как фараон. Чему гнить-то? Что ты, святое дело!
— Сто дней? Больно долго ждать, — засомневался Охломоныч.
Хотя, сказать по совести, такой способ самоубийства ему понравился больше. А то действительно, чего хорошего — болтаться с синей мордой на суку.
Природу портить.
— А может быть, поживешь еще? — спросил Кумбалов без особой надежды в голосе. — Тем более — карась пошел.
— Смысла не вижу.
— Ну да, конечно, — быстро согласился Кумбалов, — раз смысла жить нет, надо со смыслом умереть. В знак протеста против антинародной, людоедской политики правительства.
— Да им там по балалайке, как я голодаю — в знак протеста или просто от жрать нечего.
Кумбалов задумался, как бы представляя реакцию каннибалов из правительства на голодную смерть Охломоныча.
— Не скажи, — возразил он, — один заголодает, второй, сотый, тысячный — обратят.
Тритон Охломоныч угрюмо хрюкнул.
— Чего смешного? — не понял Кумбалов.
— Да я подумал: проснется однажды твое правительство, а вся страна в знак протеста перемерла. Чем оно править-то будет?
— Юмор у тебя какой-то черный, — укорил земляка философ, — чего это ты за задницу держишься, кум?
— Да вот родной пес укусил, — пожаловался Охломоныч.
— Иди ты! — не поверил Кумбалов. — Полуунтя? Да он же и на чужих не лаял. Ты скажи — даже собаки с такой жизнью озверели. Не взбесился ли?
Услышав подробный рассказ о бунте пса, Кумбалов задумался.
Густые брови шевелились с шуршанием.
Думал долго, что-то бормоча себе под нос, а надумавшись, неожиданно заявил:
— Нет, если бы Бог был, он бы обязательно в компартию вступил.
— Вряд ли, — печально возразил Охломоныч, слегка озадаченный таким поворотом мысли, — все ж таки, скажи, сильно его обидели после революции. Сколько одних церквей в клубы переделали.
— Он поймет: не со зла, для народа. Да и когда это было. Мы-то с Богом мирно сосуществовали. Скажи?
— Эх, кум! Все наши партайгеносцы буржуями заделались, а ты Бога в партию собрался принимать.
— А я в партию не за зарплату, а за идею вступал. А эта сволочь, — кивнул Кумбалов неопределенно — то ли в сторону райцентра, то ли в самый центр, — им не идея, им власть нужна. Любая власть. Придут фашисты — и фашистами в 24 часа заделаются, лишь бы власть не потерять. Эта сволочь Бога и гнобила на заре советской власти. А лично я к Богу всегда нейтрально относился. У нас и икона в углу всегда висела, я хоть слово бабке сказал? Кстати, Он тоже было 40 дней в пустыне голодал. Ему эта власть по барабану была, все о народе думал… Хочешь, Охломоныч, на пару голодать будем?
