Должно быть, в проекте вместо одного Кумбалова намечались близнецы, но в последний момент природа передумала да и слепила из двух одного. Все в нем сделано с излишней прочностью, все на двоих — и ума, и здоровья, и веса.
А уж пил он и того хлеще — за троих.
У первого болотца, сразу за развалинами больницы, пути двух мыслителей пересеклись.
Так лбами шандарахнулись, что забыли, куда шли и о чем перед этим думали.
— Смотрел бы, куда идешь, — мрачно посоветовал Охломонычу Кумбалов, нежно потирая свежеприобретенную шишку.
Объем башки — ведро литров на десять — двенадцать. Такой шапки не было, чтобы на кумбаловский калган налезла. Так он две покупал и в одну перешивал. У Охломоныча голова колоколом гудит. Еще бы — с такой массой на полном полете мысли столкнуться.
— Уж больно незаметно ты подкрался, кум, — оправдывается.
— Что же мне теперь, на шею ботало вешать? — сердито спрашивает Кумбалов. — Тебе колокольчика мало?
Действительно: на хлыстике гибкого удилишка — рыбацкий колокольчик, при ходьбе раскачивается и мелодично диндиликает.
Смутился Охломоныч и спрашивает:
— Куда путь-то держишь?
— На восьмой бригаде карась пошел. Такой лапоть — ноль-три, как паутину, рвет.
— Так восьмая-то вон где, — удивился Охломоныч, — совсем в другой стороне.
Огляделся Кумбалов, сориентировался в пространстве и времени. И вправду сбился с курса. Раньше-то на рыбалку он все больше на велосипеде ездил. Но опасное это дело для думающего человека. Несколько раз так глубоко задумывался, что с велосипеда падал. Случалось, что и с плотины. А однажды под Злокиряйск укатил. То ли мысль кончилась, то ли дорога в тупик уперлась, смотрит — мать моя женщина! — где это я? Без малого сто верст до Новостаровки. С тех пор на велосипед не садился.
— А ты куда собрался? — перевел разговор на Охломоныча Кумбалов.
— В Бабаев бор.
— Чего там потерял? Вроде ягода еще зеленая.
Посмотрел Охломоныч, зажмурившись, на жаворонка — как поет слышно, а самого не видно, растворился в пятне солнца — и сказал задушевно:
— Вешаться иду.
— Что — устал кислую морду на тонких ножках носить? Зачем вешаться-то? — с сердитым презрением спросил Кумбалов. — Гадость какая — вешаться! Не хочешь жить — жрать перестань. От голода сдохнуть куда как благороднее. Худеешь себе, слабеешь, а сам все чище делаешься, спокойнее. А когда уж совсем прозрачным станешь, так что через тебя солнце просвечивает, и все на свете тебе ясно и понятно, тихо так, как младенец в люльке, засыпаешь. Святое дело! А то придумал — вешаться.
