Нет, шалишь. Мы не будем ждать.
Они опять ходили по диагонали из угла в угол, сходясь на середине комнаты и расходясь в разные стороны.
— Ну, а как вы относитесь к бомбе? — сказал гимназист.
— К бомбе? По-моему, она больше не всколыхнёт России. В восемьдесят первом она прогремела в самом зените, потом потеряла силу, а в этом году совсем не взорвалась, только погубила людей. Своих же.
— И каких людей! Генералов, Шевырев, Ульянов…
— Кстати, в Казани, говорят, появился брат Ульянова. Не слышали?
— Нет, не слышал.
— Поступил в университет. Интересно взглянуть, что это за человек. Как вы думаете, куда он пойдёт?
— «Народная воля» разбита, будет искать других путей, если борец по крови… Поступил, говорите, в университет?
— Да, мне Женя сказал.
— Чириков? Как он, что-нибудь пишет? Ему надо пробиваться в литературу.
— Пробивается. Недавно в «Волжском вестнике» опять появились его стихи.
— Он что, посещает березинский кружок?
— Кажется, ходит.
— Березинцы ничего ему не дадут. Напрасно тратит время. — Николай обернулся и испуганно глянул на часы.
— Тёзка, у вас какая-то встреча? — сказал Мотовилов. — Чего же вы церемонились? Гнали бы. Идёмте. — Он взял с диванчика своё старое, порыжевшее пальто.
Они торопливо оделись, выбежали из дома и быстро пошли по улице, уже совсем заснеженной и даже прикатанной по середине полозьями. Сырые лохматые хлопья тихо опускались на землю. На Засыпкиной жили прижимистые мещане, фонари у домов зажигались поздно, не горели они и сейчас, но на улице было светло от чистого первого снега, покрывшего всё кругом. Дорога залоснилась, замаслилась, ноги по ней скользили, и идти приходилось под руку, чтобы не упасть.
Сзади раздался громкий окрик, Николай оглянулся, увидел настигающую лошадь, запряжённую в санки, дёрнул Мотовилова в сторону, они упали в снег и захохотали.
Николай поднялся первым, поднял за руку Мотовилова, и они стали отряхиваться.
— Эх, зима-зимушка, — сказал студент, — что она нам сулит?
— Придёт и уйдёт, как и минувшая.
— Нет, я чую, этой зимой студенты взбунтуются. Понимаете, тёзка, новый устав становится невыносимым. Университет превращается в казарму, в тюрьму. Общественная студенческая жизнь совсем задавлена. Нечем дышать. Не только в университете, но и у нас, в институте. Бунт неизбежен. А поднимемся — расшвыряют нас по всей России.
Они оба задумались и шли молча. У церкви Евдокии свернули в переулок, поднялись на горку, пересекли Большую Казанскую, дошли до Воздвиженской и тут остановились.
