— Ты упускаешь один нюанс. Когда я иду на шоу иллюзиониста, я плачу за то, чтобы быть обманутым. Обман — предмет договора между мной и артистом. Я покупаю билет, а он продает мне обман, и мы оба довольны. Но если я сажусь за карточный стол с шулером, уверенный, что идет честная игра…
— Верно. Но реальная жизнь всегда сложней любых примеров. Для ясности возьмем сегодняшний вечер. Эти два паука сидят в своем доме, как в паутине, и разоряют беззащитных людей. Значит, они заслужили то, что с ними случилось. Мы их наказали, и ничего безнравственного в этом нет.
— Но это преступление! — На самом деле я больше не хотел спорить и говорил уже не зло и не агрессивно.
— Ну да, преступление. Но лично я считаю необходимым не нарушать только те юридические нормы, которые совпадают с моими этическими принципами. Вспомни, тогда у Алессандры ты расквасил нос той человекоподобной горилле. Ты совершил преступление…
— Это была самооборона!
— Угу, в широком понимании слова. Но со строго юридической точки зрения, агрессором выступил ты — ведь он и пальцем не успел пошевелить. И что это меняет? С точки зрения морали, ты защищался. С точки зрения морали, грабеж бандитов — законная защита. А еще более законно и даже необходимо нам самим не поддаваться обману.
— Если я правильно понял твою мысль, ты обуваешь только шулеров.
— Этого я не говорил. Я — прости за высокопарность — за то, чтобы порок был наказан, а справедливость торжествовала. Я не мошенничаю с бедняками, с друзьями и с теми, кто присаживается за покерный стол на пару часов, лишь бы скоротать время.
— И с кем же ты мошенничаешь?
— С негодяями. По-моему, отобрать за карточным столом деньги у прохиндея, — это воплощение справедливости.
Он замолчал, серьезно на меня посмотрел, а затем рассмеялся.
— Ну ладно, признаюсь, я хватил через край. Как раз воровство — одна из самых приятных вещей в этой работе. Ты и сам видел, как это забавно.
Прошло всего несколько минут, а ситуация кардинально изменилась. Суровая отповедь, которую я дал ему в начале разговора, уже не казалась мне такой уж оправданной. С какой-то нервозной бесшабашностью я признал, что он прав: мне действительно понравился способ, каким мне достались эти деньги.
В голове у меня роились вопросы, словно факелы, освещавшие наиболее потаенные и неизведанные уголки моего сознания.
Если бы я мог вернуться на четыре-пять часов назад, пошел бы я на игру, зная, чем она закончится? И еще. Если бы сейчас — постфактум — мне дали возможность выбрать: выиграть эти деньги честным путем или смошенничать, к чему бы я склонился? Я больше не думал о том, чтобы вернуть или порвать чек. От этой мысли я уже отказался, отбросив ее далеко, слишком далеко. Все в порядке, твердил я себе, и я все равно пошел бы играть, даже если бы знал об обмане. И гораздо интереснее получить деньги в результате мошенничества, то есть высокого человеческого искусства, чем по милости слепого каприза фортуны.
