– А вам не все равно? Что платила – все мое.
– Ты трахал ее? – спросил мужчина и не стал даже ждать ответа. – Конечно, трахал. Кто только ее ни трахал. Почему бы сторожу…
– Я журналист, – напомнил Гасанов, вновь ощутив противный укол ревности в сердце, при упоминании о ее прошлом, которого он не знал, а этот урод вполне мог знать.
– Да, тем более… Ничего, я все равно докопаюсь…
Обратно Гасанов добирался на пригородном автобусе и неотвязно думал об отношениях этого мужчины с Айтен, и, в конце концов, пришел к выводу, что они были любовниками, и не только он был, не только он… Эти мысли грызли, съедали собственническую, влюбленную душу Гасанова. Домой он вернулся такой мрачный, что жена, глянув на него, спросила:
– Что с тобой, Гасанов? На работе неприятности?
Ночью он особенно остро чувствовал свои многочисленные болячки, которых раньше не замечал; ворочалась и урчала аденома, заставив его за ночь трижды вставать помочиться; набухала под пальцами грыжа, раздуваясь, как жаба, желавшая напугать; дрожала от холода воспаленная простата, камень в почке так и вертелся всю ночь туда-сюда, плешь все больше увеличивалась, захватывая, как агрессор, пространство гасановского черепа, и сердце, вспомнив свою давно позабытую, в любви и нежности обитая, тахикардию, ныло, ныло, ныло, просто, может быть, напоминая, что оно есть. И Гасанов понял за ночь, что он старый, заурядный журналист, что над ним наверняка смеется молодежь, что в свои пятьдесят с лишним он делает то же самое, что и они, что у него устала душа, что он мрачный, с амбициями и претензиями нервный субъект с ущемленным самолюбием, и что любая женщина поступит правильно, если станет изменять ему. Утром у него болела голова, он почти не спал, ворочался, думал и теперь не хотелось вставать, не хотелось даже шевелиться, он ощущал приступ депрессии. Жена, увидев его таким, переполошилась, хотела врача вызвать, Гасанову не хотелось говорить, было физически трудно произносить какие-то слова, но он через силу произнес:
– Не надо. Устал. Отлежусь сегодня, – он отвернулся от жены, стоявшей над ним в распахнутом, стареньком халатике.
Не хотелось ее видеть, не хотелось никого видеть и слышать, особенно не хотелось отвечать на вопросы. Может, именно поэтому жена безостановочно сыпала вопросами:
– А хочешь, бульон сварю, а? Тебе полезно. У тебя, может, живот болит? Вчерашняя колбаса, кажется, была не очень свежая, я ее у молоканки купила, на базаре, домашняя, говорит, вот тебе и домашняя… Не тошнит? А, Гасанов, тебя не тошнит? Ты ночью что-то часто вставал… Не мутит тебя? Дай я глаза посмотрю, оттяни веки. Может, желтуха у тебя? Почему ты не отвечаешь, Гасанов?
