— Второго приведите, — сказал Ларионов.
— Есть привести, — подполковник выкатился из кабинета.
— Познакомься, дедушка, — чтобы заполнить паузу, сказала уже пришедшая в себя Ксения, — это капитан Карпов.
Николай Николаевич невольно приподнялся.
— Он Степку «приголубил»? — сверля милиционера глазом, спросил Даниил Иванович.
— Нет, другой.
— Тогда ладно, — грозный старик отвернулся, и Карпов понял, что пронесло. — Пошли.
Дед Даня развернулся и вышел в коридор.
— До свидания, — Ксанка выскочила из кабинета вслед за ним. Она засеменила за ним, впервые почувствовав власть, которую, оказывается, мог олицетворять прадед. И про орденские колодки она раньше думала, что это от юбилейных медалей. Похоже, это не совсем так.
Навстречу им уже двигался подполковник со Степкой, тот шел, свесив голову. Милиционер увидел Ларионова-старшего и остановил парня за локоть.
— Задержанный доставлен! — отрапортовал он.
— Можете идти, — сухо кивнул дед, а правнук поднял голову, не веря своим ушам.
— Дедушка?
— За мной, шагом марш! — Даниил Иванович отстранил Степку и широко зашагал дальше.
— Во — влипли, — шепнула Ксанка. — Ну теперь он нам устроит!
— Все равно, я предпочитаю домашний арест, — сказал Степан на пороге отделения, не без тайного расчета на свое положение дедова любимца.
— Алло, Шварц?
— Да, слушаю.
— Привет, это Гвоздь.
— Здорово. Что так поздно?
— Дело есть. Подходи завтра к нашей скамейке к полдвенадцатому.
— Вечера?
— Зачем? Утра, конечно.
— У меня занятия в колледже. Попозже нельзя?
— Шварц, не было бы нужно, я бы вообще тебе ночью не звонил, понял?
— Понял. А зачем?
— Я ж тебя не спрашивал, зачем тебе деньги были нужны, — зло сказал Валька. — И не базарь по-пустому.
Гвоздь позвонил ночью, во втором часу. А с утра все-таки пришлось тащиться на занятия. Витя отсидел первую пару, совершенно не понимая, о чем талдычит преподаватель. С какой целью позвал его Валька? Что это за дело, которое нельзя отложить на час? Понятно только, что пришла пора отрабатывать свой долг. Не деньги, которые Гвоздь простил, а то чувство благодарности, которое он должен был по идее испытывать к доброму Вальке. Японцы это чувство называют «гири». В силу российского, а не японского воспитания Витька испытывал не благодарность, а досаду. Получается, что долг его, перекочевав из области денег в область чувств, стал безразмерным. Его нельзя измерить, а значит, и отдать. Не ошибся ли Виктор, когда согласился на прощение? Если бы удалось настоять на еще неделе… Не удалось, Валька знал, что делает. Может быть, даже с самого начала решил повесить на него эти гири. Ведь чем-чем, а добротой Гвоздь точно не славился.
