Солнце грело всё сильнее, расстелив полотенце, Ася по-турецки скрестила ноги и, подставившись лучам, жадно курила, сощурив узкие татарские глаза. А вечером переехала к нему в гостиницу. «После встречи с тобой, — гладил он её волосы, такие густые, что в них застревали пальцы, — прежняя жизнь кажется мне пустой».
Ася спала на его груди, и он чувствовал, как отступает одиночество.
Карабель был женат так давно, что в каждой женщине видел супругу. А теперь он смотрел на узкую девичью спину, на тонкие запястья, на дышавшее свежестью тело и видел в Асе дочь.
«Раньше я боялся умереть, теперь — хочу жить», — шептал он, и глаза его вспыхивали огнём. Он верил, что вырвался из московской западни, и мечтал, как прочитает Асе новые рассказы, посвящённые их любви: «Только с тобой я расцветаю, как жезл Аарона, как засохший листок гербария…» Его переполняло желание обсуждать всё на свете. Он говорил об искусстве, политике, солнечных затмениях, предрекал апокалипсис, чтобы через мгновенье говорить о прекрасном будущем. Но Ася избегала разговоров. Всё, что у неё было, это тело. Она касалась пальцами его губ, уверенная, что ночная кукушка перекукует дневную.
А он, изголодавшийся, подчинялся, шалея от ласк и признаний.
И всё же у Карабеля гнездились сомнения, ему казалось, что он давал Асе больше, чем она могла взять. Но судьба дважды не улыбается, и он гнал эти мысли. Отдаваясь любви, он думал за двоих, а после ночных подвигов ел за троих.
И был счастлив.
Ася выросла без отца, бросившего мать после её рождения, и Карабель пробуждал в ней дочерние чувства.
— У тебя много поклонников, — удивлялся он. — Почему я?
— А почему не ты? — сотрясая плечами, смеялась она.
На Пасху Карабель стоял в маленькой ялтинской церкви, как птенца в горсти сжимал трепетавшую на сквозняке свечку и, выбиваясь из общего хора, пел: «Любовью смерть поправ…» Возле храма, пластая крылья, купались в песке рыжие воробьи, смеялось солнце, и на обратной дороге он высчитал, что, когда станет глубоким стариком, Ася будет дамой бальзаковского возраста.
«Хоть день, да мой, — ускорил он шаг, — а десять лет совсем не мало!»
Но проходило лето, и в их отношениях наметилась трещина, грозившая превратиться в пропасть. «Жизнь одна, а смертей много», — вздыхал он и видел, как Ася подавляет зевки. Но его словно за язык тянули. Он говорил, что в сравнении с вечностью возраст не имеет значения. А сам думал, что старше её матери.
И опять чувствовал пропасть, которую невозможно перешагнуть.
