— Внучек у меня, — бормотал Тома, глядя, как немец ловко, одним залпом, выпивает яйца.
— Иа, йа, — понимающе кивал тот, осторожно опуская в корзину скорлупу от выпитого яйца и беря следующее.
— Два годика ему, — шептал Тома, глядя, как ходит кадык у задравшего голову немца.
— Йа, йа, — поддакивал тот, принимаясь за молоко.
И опять заходил кадык, забегал под щетинистой кожей.
Этот суетливый кадык, вероятно, и решил судьбу немца. Кулак Томы непроизвольно поднялся и с хрустом опустился на дно запрокинутой бутылки.
Несколько секунд Тома глядел на хрипящее тело, потом схватил пустую корзинку и бросился бежать, увязая в грязи.
Было слышно, как за окном буксует грузовик. Лампадка мигала, отбрасывая слабый свет на икону. Стоя в одном исподнем, Тома Виеру шептал:
— Прости меня, господи, не хотел я этого, само получилось! Смертный грех на мне, господи, каюсь и любую муку приму на себя. Отведи только десницу карающую от дочери моей Ефросинии и от дитя ее малого, безвинного…
— Ты чего там, тата, бормочешь? — услышал он голос дочери.
Тома потушил лампаду и на ощупь добрался до лежанки. Сел, приподнял угол занавески.
— Неужто, молился? — спросила из темноты дочь.
Он молчал, глядя в окно.
— Что-то на тебя не похоже…
Тома опустил занавеску, лег, натянул одеяло.
— Да не переживай ты из-за этого молока, — негромко говорила Фросика. — Не достал и ладно, завтра повезет. А я Петрикэ тем отваром все же напоила. Поначалу он носом крутил, запах ему, видать, не понравился, свекла как-никак с гнильцой, а потом ничего, голод не тетка… Ты спишь, тата? А где ты так долго ходил? Соседка забегала, говорит, у нас тут одного немца зашибли насмерть, теперь обыск по всему селу будет, облава… Неужто партизаны? Может, и Костаке с ними, а, тата?
Прислушиваясь к вою буксующей машины, отец нехотя протянул:
— Может, и с ними… Где-нибудь в кодрах отсиживается, разбойничек… А дите пусть с голоду подыхает…
— Как тебе не стыдно, тата?! — воскликнула Фросика.
— Ты до моего стыда не касайся! — повысил голос отец. — Ты о своем подумай! Без родительского спросу привела в дом шалопая, без роду и племени! Да он черенка воткнуть в землю не может! Потому, видать, и в лес подался, стрелять оно легче, чем землю потом обливать!
Заплакал ребенок. Фросика взяла его на руки, стала ходить по комнате:
— Спи, Петрикэ, спи, маленький! Завтра мы уйдем отсюда! В лес уйдем, к папе! В лесу хорошо, тихо…
Константин Гангур шел по сельской улице, и на его груди звенели боевые медали. Приветливо кланялись ему односельчане, следом почетным эскортом тянулась ватага ребятишек. Повстречался молодой инвалид на костылях. Константин с трудом узнал в нем одного из своих сватов. А Константину вот повезло: руки-ноги целы, лицо не изуродовано, видать, в рубашке родился!
