Она была, конечно, прекрасна. Кричала:
— Ты меня слышишь? Алло! Ты меня слышишь? Я не буду брать отпуск в октябре. Возьму в декабре четыре дня, ты меня слышишь? Алло! — и так бесконечно, запросто перекрывая могучим голосом вагонный лязг.
Я сидел напротив; смотрел, как мерцает за ее спиной живая темнота, считал остановки; боялся, что лопну.
Герань, а не женщина.
От Пушкинской до Тушинской езды минут пятнадцать, а поздним вечером и того быстрей: поезд метро несется стрелой, гремит; остановки короче; никто не заходит, люди только покидают вагоны — как поле боя, поспешно, не оглядываясь.
А ей хоть бы хны.
Она — большая — сидела, закинув ногу на ногу, подолом красной юбки мела пол. Юбка у нее в мелкую складочку, а по краю юбки серебряные человечки танец пляшут, силятся будто что-то сообщить, но тщетно — их пляски выглядят кривляньем.
На вид пассажирке под пятьдесят, но это толстые «под-пятьдесят»: морщин нет, кожа на лице натянута, как на барабане. Руки пухлые, в младенческих перетяжках. Короткая стрижка. Волосы нечистые, с маслянистым блеском, ведь вечер уже, целый день позади. Но веселости своей волосы не утеряли: они у женщины винного цвета с синеватым отливом, словно в бордо кто-то чернил накапал.
— Алло! — надрывалась она на весь вагон, лоснясь белым лицом. — Я не хочу отдыхать летом, у меня летом много работы, ты меня слышишь? Алло! — а зубы мелкие, неровные, клыкастые, как у азиатского чудища из книжки.
Кричала она, наверное, не первую остановку. Едва оказавшись в вагоне, я почувствовал напряжение, разлитое в воздухе. Так бывает перед грозой: чувствуешь, что еще немного и воздух сгустится до невыносимой плотности и рванет так, что мало не покажется. А народу было немного: бледный старик, мужчина с газетой, еще чинная серо-льняная семейная пара, в дальнем конце дама с лошадиным лицом.
— Да, что ж это такое?! — крикунья отняла трубку от уха, поглядела на дисплей, и снова. — Алло! Ты все поняла, что я тебе сказала? Пометь там у себя. Алло!
— Никакого воспитания у людей, — глядя в сторону, пробормотал старик с одутловатым лицом. Он был болезненно бледен, похож на алкоголика.
Другой мужчина, тот, что с газетой, поднял лысоватую голову и с готовностью ею покачал: мол, всячески поддерживаю. Он и на меня посмотрел, приглашая к согласию. Я движений лишних старался не делать — ну, еще немного и посыплется из меня хохот.
