ничего доброго не увидишь...
Гордо подняв голову, Граф спускается с башни и идет через двор
замка. Он не видит голодных людей, не слышит плача детишек.
(Последнее время ревут меньше. То ли ослабели, то ли перемерли с
32
голоду...) Граф выше этого. Так же, глядя выше голов, за ним идет
Мишель, оруженосец. Последним, устало опустив голову - граф Гуго —
младший.
У входа в подвал поднимается с чурбачка седой старичок в кожаном
фартуке, графский сапожник Нахум. Низко — низко, почтительно
кланяется он Графу. Но Граф проходит мимо, не замечая старика. И
оруженосец не замечает. Только младший граф Гуго мимолетно
улыбается старику и приветливо кивает головой.
Ушли. Рэб Нахум снова уселся на чурбачок, подслеповато
прищурился, кольнул шильцем, вколотил гвоздик... Из-под его верстака
вылезли, осторожно оглядываясь, трое ребятишек.
— Сказку! Дедушка Нахум, давай сказку! — Сапожник погладил бороду,
улыбнулся, и начал сказку про умного мельника и глупого принца...
Тянутся к старику ребятишки. Не боятся его совсем. А не каждый из
взрослых горожан решится подойти к старому Нахуму.
Странный человек. Чужак. Еврей! Может, и колдун... Взрослые
помнят, еще десять лет назад в городе жили и другие евреи. Целую улочку
занимали, грязную и тесную Жидовскую улицу, возле городской стены.
Ремесленники, мелкие торговцы, жили они тихо, замкнуто, никого, вроде
не обижали.
Да приехал под Рождество из Рима бродячий проповедник, фра
Анджело. Две недели проповедовал он в Городском Соборе.
— Все зло в мире, — кричал он, — от евреев! И чума, и голод, и война, и
болезни... Дьяволово отродье! Христа распяли! В свою мацу они кладут
кровь христианских младенцев! Пока их не изведете, добра не будет...
Народ и озверел. На Крещенье горожане пошли на Жидовскую улицу.
Дома погромили, разграбили, а всех евреев заперли в ихней Синагоге. Фра
Анжело уговаривал их креститься. — Кто крестится, того отпустим. А
остальных утопим в озере... Думайте до утра и молитесь!
Да вот странно. Никто не захотел креститься. Даже женщины. И дети.
Сапожника тогда не тронули. Запретила старая Графиня.
— Кто сошьет мне такие красивые и мягкие сапожки, если эти Хамы
утопят Нахума. Это мой еврей!
Повезло старику! Другой бы обрадовался, ведь от смерти спасся, и
молчал бы в тряпочку. Но не Нахум. Прибежал к старой графине, плакал,
ноги ей целовал, все уговаривал, хоть детей спасти. Но старуха его
