— Да, был я там, — промолвил Иванов, словно подтверждая мои мысли. — Но, к сожалению, выяснил лишь то, что бумаги должны быть переданы какому-то князю. А еще понял, что этот князь находится где-то за границей.
Он отпустил меня. Велетень без предупреждения врезал мне толстым прутом по спине. Нестерпимая боль вспыхнула в почках и сковала меня целиком. У меня не хватило сил, чтобы кричать. Я только охнул, обмяк и безвольно повис на вывернутых руках.
— Ну, что еще вспомнил? — спросил Василий Яковлевич.
— Это все, господа. Я должен был ехать в Кронштадт к капитану-поручику Косынкину. Убейте меня, но больше я ничего не знаю.
Господин Иванов, экс-секретарь вице-канцлера, вновь поднял мою голову.
— Похоже на правду, — сказал он и добавил, глядя мне в глаза. — По крайней мере, твоя валдайская зазнобушка перед смертью то же самое говорила.
Я равнодушно вспомнил несчастную Любку. Равнодушно подумал о том, что Иванов — тварь и что его нужно убить. Равнодушно смирился с тем, что мне не удастся этого сделать.
Велетень вновь ударил меня. И я молил Богородицу, чтоб лишила меня сознания и еще чтоб меня поскорее убили и избавили от этих мук. Я уже не верил, что останусь в живых, и жалел о том, что отправился следом за девушкой.
Удары посыпались один за другим. Я плыл в кровавом тумане. Откуда-то доносился голос седого господина:
— Говори, Дементьев! Что еще ты вспомнил? Говори!
— Кронштадт… — шептал я.
— Что?! Громче, голубчик! Не слышу ни хрена!
— Капитан-поручик Косынкин… это все, господа… убейте меня… умоляю вас…
Меня оставили в покое — висеть на дыбе с выкрученными руками.
— Ну что ж, значит, в Кронштадт? — рассуждал Василий Яковлевич.
— В Кронштадт, к капитану-поручику Косынкину, — отвечали ему.
Я застонал, не в силах терпеть и надеясь привлечь внимание к моей персоне.
— Голубчик-то все сказал?
— Все, наверное, все. Слаб он оказался.
— Но порядок надо соблюсти.
В это мгновение острая боль пронзила мою ногу. Я заорал так, что стены задрожали. Я извивался на дыбе, удивленный тем, что у меня нашлись еще силы, чтобы так голосить и дергаться. Сначала я подумал, что это опухшим господам каким-то образом удалось поймать зимнюю осу, и теперь велетень заставил ее ужалить меня. Но потом запахло горелым мясом, и я понял, что господин Марагур просто ущипнул меня за щиколотку раскаленными щипцами.
— Кронштадт!!! — ревел я. — Косынкин! Штабс… то есть, тьфу, черт, капитан-поручик!
Боль от ожога была резкой, но не такой мучительной, как от ударов батогами и кнутом. И велетень словно о том же подумал и решил исправить оплошность. Он еще подержал орудие пытки в огне, а затем схватил меня за другую ногу и сжимал ее раскаленными щипцами до тех пор, пока не выдохся мой крик. А когда он отпустил, мне показалось, что такие же раскаленные щипцы сдавили сердце, и я — наконец-то! — лишился чувств.
