слово укрывать
подлость, которую я предлагаю вам сделать!»
Да, это была странная комбинация понятий о честности и подлости!
Она сразу изменила мое первоначальное решение раз навсегда отказаться отвечать на какие бы то ни было вопросы о моей деятельности.
«Это, — подумал я, — было бы уже слишком глупо. Воздавай таким людям то, что им принадлежит по праву. Не стесняйся им лгать, потому что сами они — олицетворенная ложь и отцы лжи. Вот ты откажешься им отвечать, а они будут мучить тебя ежедневными приставаниями, как недавно Смельский, и употреблять против тебя или моральное давление, как он, хотевший поставить перед тобой на колени всю семью Крюгера, или — кто знает? — будут применять к тебе прямые пытки».
— Мне некого выдавать вам, потому что я совершенно не участвовал ни в чем противозаконном, — ответил я.
— Зачем вы это говорите? — сказал он. — Вы отлично знаете, что нам уже многое известно из других источников. Скажите, например, вы знаете Иванчина-Писарева?
— Нет!
Подполковник развел руками.
— Знаете Алексееву?
— Нет!
— Знаете Клеменца?
— Нет!
— Знаете Кравчинского, называющего себя Михайловым?
— Нет!
Подполковник сердито развел руками. Его брови сдвинулись, лицо стало мрачно.
— Если вы выбрали себе эту систему защиты, уже давно изобретенную беглыми каторжниками, то вы далеко с ней пойдете, прямо в Сибирь. Последний раз предлагаю вам послушаться моего совета, говорите правду.
— Да я и сказал правду. Никого из них не знаю.
— Ну а если их приведут к вам на очную ставку?
— Тогда, я уверен, и они меня не узнают.
— Но ведь вы же с ними составили тайное сообщество, это ваши товарищи!
— Ни в каком тайном сообществе я не состою.
— Хорошо! В таком случае скажите, где вы были в мае прошлого года?
— Этого я не имею возможности сказать вам!
— По каким причинам?
— По личным. Это касается одного меня.
Подполковник мрачно перелистал какие-то бумаги в папке, относящиеся ко мне.
— Итак, — сказал он, — вы не желаете оказать нам никакой помощи. Не получите вы ее и от нас! Мне жаль огорчить вашего уважаемого отца. Но при вашем поведении ничего для него нельзя сделать. Уж лучше б вы прямо отказались отвечать.
«Да, — подумал я, — тогда вам, очевидно, легче было бы справиться с вашим делом! Он не сознался, — сказали бы вы, — но зато и не отрицает ничего! Да! Хорошо, что я так сделал!»
Подполковник взял лист бумаги и начал писать, произнося вслух часть фраз. «Марта месяца допрашивал арестованного... который показал...» И он начал от моего имени резюмировать все мои отрицания, дополняя их новыми по добавочным вопросам, и затем предложил мне подписать эту свою рукопись, которая целиком состояла из кратких фраз: «такого-то не знаю, такой-то не видал, о таких-то не слыхал, а о том, что сам делал в такие-то периоды, не скажу»... Я подписал протокол, и таким образом для будущего историка революционного движения семидесятых годов создался от моего имени официальный документ, который на самом деле был составлен самим подполковником.
