Я радостно вскочил на железную раковину умывальника под моим окном и крикнул через окно, смеясь, товарищам, поджидавшим у своих тоже приоткрытых окон каждого нового возвращающегося:
— Вот и я!
— Ура!!! — грянули голоса кругом.
— Ну что, легко отпустили?
— Совсем легко, даже и не уговаривали!
— Значит, и сенаторы приручаются понемногу! — заметил кто-то из первых протестовавших. — А вот мне так пришлось долго спорить, пока отбился!
Мы принялись ждать следующих возвращающихся.
Добровольский был приведен в камеру еще раньше меня; появился в своем окне и Саблин.
Благодаря мягкой погоде, мы долго разговаривали друг с другом в этот день при открытых окнах. Я уже говорил, как давно мы научились сами открывать их и даже вынимать совсем их железные рамы.
Прошло еще недели три.
Наступил день произнесения приговора над нами. Утром вновь загремел замок моей камеры, и помощник управляющего явился с листом бумаги.
— Желаете идти выслушать приговор?
— Нет, — ответил я.
Он отметил мою фамилию на своем листе и, раскланявшись, отправился в следующий номер.
Пошли только те немногие, которые не присоединились к нашему протесту по тем или иным причинам. В глубине души мы не одобряли их образа действий, но считали, что каждый имеет право найти себя уставшим и удалиться в частную жизнь, и потому не прерывали с ними товарищеских отношений.
Понятно, с каким интересом ожидали мы их возвращения, чтобы узнать от них также и свою собственную участь. Через два часа они все возвратились, и по данному сигналу — стуком ложкой о решетку — мы вновь взобрались на свои приоткрытые окна.
— Слушайте! — раздался голос одного из них. — Почти половина — оправданы, а из другой половины большинство осуждены на сроки не выше трех лет заключения со внесением в зачет их предварительного сидения!
— Но мы, — крикнул Орлов, — все сидим уже более трех лет!
— Значит, все будете выпущены! — ответил ему наш глашатай, прибывший из суда.
— Когда же?
— Адвокаты говорят, что сегодня же!
Все мы были в полном недоумении...
Наш приговор был бы очень суров по-заграничному, но он казался нам невероятно мягким по сравнению с бесчеловечностью предыдущих политических приговоров.
— Почему такая неожиданная снисходительность? — заметил в окно Павел Орлов. — Они ссылали на каторгу всех.
— Оттого, что мы не признали их суда, — ответил Никифоров. — Мы показали сенаторам свое презрение, и им стало стыдно с непривычки к такому обращению с ними. Они привыкли к тому, что перед ними трепещут и унижаются все, кто от них зависит.
