Чтобы несколько противодействовать нашему решению или во всяком случае раздробить большой однодневный протест на несколько малых и тем ослабить впечатление в обществе, никого из нас не спросили даже о виновности после чтения обвинительного акта. По окончании последнего был сделан перерыв до следующего дня.
В этот промежуток на особом заседании без нашего присутствия нас разделили на дюжину групп по разным местным делам и в следующий за тем день, когда я приготовился вновь идти, меня и большинство других не вывели совсем.
— Что это значит? — спрашивал я через окно у оставленных товарищей.
— Ничего не понимаем! — отвечали они.
Только после возвращения десятка уведенных я узнал, в чем дело, и понял тактику сенаторов.
Но она только укрепила наше первоначальное решение, и две трети из нас тут же дали друг другу обещанье не отвечать ни на один вопрос первоприсутствующего иначе как заявлением о непризнании сенатского суда и о нежелании даже присутствовать на разборе им нашего дела.
Так и было сделано огромным большинством во всех группах.
Защищавшихся и оставшихся на суде было лишь несколько из малодушных или совершенно разочарованных в возможности продолжения какой-либо борьбы. Были также два-три оправдывавших свой отказ присоединиться к нашему протесту надеждой быть оправданным за внешнюю покорность для того, чтобы, вырвавшись таким образом на свободу, продолжать там свое дело. Но к ним мы, протестанты, отнеслись еще хуже, чем к кому-либо другому: прямо с внутренним презрением, так как чувствовали, что это — простая увертка, желанье сохранить внешность.
И, действительно, ни один из них после своего суда и освобождения не принял никакого участия в последующем революционном движении...
Почти месяц сидел я, никем не тревожимый, в своей камере, прежде чем дошла очередь и до моей группы.
Но все на свете кончается. Пришли и за мной. Чтобы избежать «вредного влияния товарищества», нашу группу, человек в восемь, — где были, между прочим, Саблин, Алексеева и доктор Добровольский, — не повели всю разом, а оставили ждать в одной из запасных комнаток на дворе Окружного суда. Нас уводили из нее по одному человеку, которому первоприсутствующий и сенаторы предлагали свои вопросы, а если он отказывался отвечать и требовал увода, то немедленно исполняли это требование и посылали за следующим подсудимым.
Первым увели Добровольского, а я остался с другими.
Я бросился пожимать руки Алексеевой. Я знал, что она была арестована вскоре после меня, но затем выпущена на поруки. Потом умер ее муж, безнадежно помешавшийся за несколько лет перед тем, и она вышла замуж за инженера Лукьяненко.
