— Что за сквозняк у нас завелся! — сетует она. — Все вещи перебил…
Мы, скользя по паркету, как по катку, проходим в большую комнату, обставленную старой громоздкой мебелью. Не раритет, конечно, эта мебель, но, вероятно, хозяйка дома к ней очень привыкла и не захотела бросать в «хрущевке». И теперь эта мебель шестидесятых годов, которая давно уже вышла за грань определения «б/у» и выглядит как «весьма б/у», смотрится в недавно отремонтированной дорогой квартире как бельмо на глазу.
Посреди комнаты полувозлежит в креслах большая, полная, седая женщина. Вероятно, она чем-то больна, что не может подняться.
Чтобы, поскользнувшись на паркете, не упасть, я придерживаюсь за косяк. За Кандидата я не хочу придерживаться, чтобы мама его чего-нибудь себе не вообразила.
Женщина щурится на меня, потом на Кандидата:
— А что, Веня, разве девочка не еврейка?
— Нет, мама! Ты же видишь…
Она, кажется, несколько смущена этим обстоятельством. Раздумывает, причмокивает толстыми красными губами, наконец вздыхает:
— Ну ничего! Не евреи тоже бывают хорошие люди, сынок!
— Да, мама, — кивает Кандидат. — Я тоже так думаю, — он очень довольный подмигивает мне. — Так мы пошли, мама.
— Разумеется, идите! — опять вздыхает она. — Не сидеть же вам возле старухи.
Кандидат берет меня за руку и уводит в другие комнаты. А я все еще слышу голос его мамы за спиной:
— Да, времена меняются, и меняются нравы… Раньше такие пары — большая редкость была. А теперь, видно, в моде славянские девушки.
Кандидат показывает мне эту роскошную квартиру, показывает собственный великолепный кабинет, в котором, правда, он неизвестно что делает, а скорее всего — вообще в нем не бывает и не делает ничего, ибо все время волочится за мной — какая уж тут работа! Но кабинет настоящий. Почему-то напрашивается определение — старорежимный. Почему — не знаю. Но даже не сомневаюсь, что, например, у историка Соловьева был такой же — не лучше. Или у профессора хирургии Ландерера, по книге которого (столетней давности) можно кое-чему научиться и в наши дни.
Потом мы идем в большущую кухню метров под тридцать — и Кандидат предлагает мне вина. Но я отказываюсь. Тогда он усаживает меня за стол и потчует чаем. И сам пьет много-много чая. У него литровая чашка, и он раз за разом наполняет ее. И пыхтит, как паровоз, и отдувается, и рассказывает мне о своих многочисленных родственниках, многие из которых уже уехали и живут в кибуце, и пишут в Петербург длинные-длинные письма, полные очарования вновь обретенной родиной.
