Просыпаясь, но до конца еще не пробудившись, я иногда различаю вещи прежде, чем могу их определить и узнать. Пугающее и грозное чувство. Лишь узнавание превращает кресло с моей одеждой в давно знакомый предмет. Ведь только что оно было чем-то несказанно чуждым и заставляло колотиться сердце. Я не очень часто предавалась подобным экспериментам, но в этом нет ничего удивительного. Ведь ничто другое не может меня развлечь и дать пищу уму: ни книги, ни беседа, ни музыка — ничего. Я с детства разучилась смотреть на вещи своими глазами и забыла, что некогда мир был юн, девственен, очень красив и страшен. Научиться этому заново нельзя, я ведь больше не ребенок и не могу чувствовать, как он, но одиночество помогло мне еще раз: не прибегая к помощи памяти или сознания, увидеть на миг сияющий ореол жизни. Похоже, что животные до самой смерти живут в мире ужаса и восторга. Бежать они не могут и вынуждены терпеть действительность до самого конца. Даже смерть их лишена утешения и надежды: настоящая смерть. Я же, как и все люди, постоянно спасалась бегством и погружалась в грезы наяву. Не видев смерти дочек, воображала, что они все еще живы. Но я же видела, как был убит Лукс, видела, как мозг Бычка вытек из расколотого черепа, видела, как Жемчужина приползла с переломанными косточками и истекла кровью, я чувствовала постоянно, как стынут в моих руках теплые сердца косуль.
Это действительность. Я все это видела и чувствовала, поэтому грезить днем мне нелегко. Грезы наяву вызывают у меня ожесточенную неприязнь, я чувствую, что надежда во мне умерла. Это страшно. Не знаю, смогу ли жить только реальностью. Иногда пытаюсь вести себя как робот: сделай то, пойди туда, не забудь сделать это. Но помогает только на короткое время. Я — плохой робот, все еще человек, думающий и чувствующий, ни от того ни от другого мне не отучиться. Поэтому вот сижу и пишу обо всем, что произошло, и нет мне дела, съедят ли мыши мои записки. Просто нужно писать, и раз говорить больше не с кем, приходится вести бесконечную беседу с самой собой. Больше я никогда ничего не напишу, потому что, когда допишу до конца, в доме не останется больше ни клочка бумаги, на которой можно писать. Уже сейчас содрогаюсь в ожидании минуты, когда придется лечь спать. Снова буду лежать, не смыкая глаз, пока не вернется домой Кошка и не даст мне забыться, прижавшись теплым тельцем. Да и тогда я не в безопасности. Когда я не могу сопротивляться, нападают сны — черные, ночные.
