Спускаясь в долину, я смотрела за стену. Домика уже совсем не видно из-за кустов. Старика — тоже, его, должно быть, скрыли заросли крапивы у колодца. Мне подумалось, что постепенно крапива поглотит весь мир. Ручей сильно усох. В омутах почти неподвижно стояли форели. Этим летом их никто не ловит, пусть порадуются жизни.
В ущелье — сумрачно и сыро, как всегда; ничего не изменилось. Слегка моросило, в ветвях буков застрял туман. Саламандр не видно, спят, должно быть, под мокрыми камнями. Этим летом я ни одной еще не встречала, видела только зеленых и коричневых ящериц в горах. Одну из них как-то раз поймал Тигр и приволок мне. Он привык притаскивать мне любую добычу: огромных кузнечиков, жуков и блестящих мух. Ящерица была первой его крупной удачей. Он с ожиданием глядел на меня, желтые глаза сияли. Пришлось погладить и похвалить его. А что делать? Я не бог ящериц и не кошачий бог тоже. Я сама по себе, и лучше мне не вмешиваться. Иногда не удерживаюсь и пытаюсь изображать провидение: спасаю животное от неминуемой гибели, а позднее все-таки стреляю дичь, когда нужно мясо. Но лес легко справлялся с моими набегами. Подрастала другая косуля, и другое животное гибло. Как нарушителя спокойствия меня можно в расчет не принимать. Крапива будет преспокойно расти у хлева дальше, хоть сто раз ее выполи, и переживет меня. У нее гораздо больше времени. Когда-нибудь меня не станет, некому будет косить лужайку, она зарастет кустами, а потом лес доберется до стены и отвоюет обратно территорию, украденную у него человеком. Порой голова идет кругом и кажется, что лес пустил во мне корни и думает моим мозгом древние, вечные мысли. И лес не хочет, чтобы люди вернулись.
Тогда, во второе лето, дело еще не зашло так далеко. Границы пока соблюдались строго. Когда пишу, мне трудно отделить теперешнее мое «я» от тогдашнего, то самое теперешнее «я», насчет которого я не уверена, не растворяется ли оно в большом «мы». Превращение началось уже в те дни. В этом повинны горные луга. Почти невозможно оставаться обособленным «я» в жужжащей тишине лугов под огромным небом, вести мелкую, слепую, эгоистическую жизнь, не желающую слиться с жизнью великого сообщества. Когда-то я безумно гордилась такой жизнью, но в горах вся она внезапно представилась смешной и жалкой, этаким надутым ничтожеством.
Спустившись в первый раз, я притащила наверх последний рюкзак картошки и огромные фланелевые пижамы Гуго. Ночи были весьма прохладные, и мне не хватало стеганого одеяла. До избушки добралась к пяти вечера, она серебрилась и блестела от дождя. Внезапно охватило неприятное ощущение, что мне нигде нет места, но через несколько минут все прошло и я снова почувствовала себя в лугах как дома. Тигр разразился яростными воплями и вылетел мимо меня на улицу. Земля в коробке осталась нетронутой, еду он равным образом презрел. Судя по всему, ему пришлось туго. Вернулся он по-прежнему в глубокой обиде, уселся в угол и повернулся ко мне своим круглым задиком. Мамаша его имела привычку выражать презрение таким же способом. Однако Тигр был еще ребенком, и через десять минут никаких его сил не хватило долее отказываться от общества. Наевшись и помирившись со мной, он направился в шкаф. Я же прибрала в хлеву, выпила глоток молока с лепешкой и залезла в постель, облачившись в огромную пижаму Гуго. Хорошо было убедиться, что в долине все в порядке. Охотничий дом стоит на прежнем месте, и можно даже надеяться, что старая Кошка еще в живых. Ребенком я всегда глупо боялась того, что все, что я вижу, исчезает, стоит только повернуться спиной. Все доводы разума не смогли до конца излечить меня от этих страхов. В школе я думала о родительском доме, внезапно представив себе на его месте пустое место. Позже начинала нервничать, если семьи не было дома. Собственно, я бывала счастлива только тогда, когда все лежали в постелях или все вместе сидели за столом. Надежность заключалась для меня в возможности видеть и осязать. Этим летом дело обстояло точно так же. В лугах я сомневалась в существовании охотничьего домика, а когда спускалась в долину, альпийские луга превращались в моем воображении в ничто. Но разве мои страхи и вправду были такими уж дурацкими? Не была ли стена подтверждением детских ужасов? За одну ночь я невероятным образом лишилась всего, к чему была привязана. А если возможно такое, то и все другое может быть. Как бы то ни было, оказалось, что в свое время мне привили достаточно и рассудительности и дисциплины, чтобы подавлять подобные мысли в зародыше. Не знаю, право, нормально ли это; может быть, единственно нормальная реакция на происшедшее — безумие.
