Лукс похоронен в лугах. Под кустом с темно-зелеными листьями, которые так нежно пахнут, если их растереть пальцами. Как раз на том месте, где он спал в первый день после нашего туда прихода. Даже если бы у него и был выбор, он не мог отдать мне больше, чем свою жизнь. Это ведь все, что у него было — короткая, счастливая собачья жизнь: тысячи волнующих запахов, тепло солнца, холодная вода ручьев на языке, бешеная погоня за дичью, сон под теплой печкой, когда вокруг дома воет зимний ветер, гладящая рука человека и любимый, замечательный человечий голос. Не видеть мне больше альпийских лугов, залитых солнцем, не вдыхать их аромата. Луга для меня запретны, я никогда не поднимусь туда.
Прекратив походы по чужим участкам, я впала в какое-то оцепенение. Перестала хлопотать по хозяйству и посиживала себе на скамейке перед хижиной, просто глядя в синее небо. Бросила биться и стараться что-то изменить, погрузилась в мирное безразличие. Разумеется, я отдавала себе отчет, что это может плохо кончиться, однако не придавала таким мыслям особого значения. Мне стало все равно, что я живу как на примитивной даче; солнце, бескрайнее высокое небо над лугами и подымающийся от них аромат постепенно превращали меня в другого человека. Наверное, потому-то я ничего и не записывала тогда, что все представлялось мне несколько нереальным. Луга — вне времени. Когда позднее, во время сенокоса, я возвращалась туда из нижнего мира сырого ущелья, мне чудилось, что я возвращаюсь в края, диковинным образом освобождающие меня от меня самой. Все страхи и воспоминания оставались позади, под темными елями, чтобы при каждом спуске наваливаться с новой силой. Как будто раздольные луга дышали сладким дурманом, имя которому — забвение.
Прожив в лугах три недели, я собралась проведать свою картошку. Это был первый прохладный пасмурный день после затянувшегося ведра. Беллу и Бычка оставила в хлеву, задав им корма и налив воды, а Тигра заперла в доме. Предусмотрительно насыпала ему земли в коробку, позаботилась о молоке и мясе. Лукс шел со мной, как всегда. До охотничьего домика мы добрались к девяти утра. Не знаю, на что я надеялась или чего боялась. Все было совершенно по-прежнему. Крапива разрослась и скрыла навозную кучу. Войдя в дом, я тут же увидела на кровати знакомую вмятинку. Обошла вокруг дома, зовя Кошку, но она не откликнулась, а я не была уверена, не сохранился ли след с мая. Так что я заботливо поправила постель и положила в кошачью плошку немного мяса. Лукс обнюхивал пол и кошачий лаз. Но запах тоже мог быть старым. Я распахнула все окна, и в кладовой тоже, впустила в дом свежий воздух. То же самое проделала в хлеву. Потом обследовала картошку. Она дружно взошла, а там, где удобрения не было, была и впрямь не такой высокой и яркой. Было сухо, и картошка не очень заросла сорняками, я решила подождать с прополкой до дождя. Бобы уже тоже вились по подпоркам. Трава на лужайке у ручья была не такой пышной, ей явно не хватало дождя. Но ведь до сенокоса остается еще несколько недель, а стоит пройти дождю — и она наверстает упущенное. Глядя на большую крутую луговину, я совсем растерялась. И думать нечего, что я с ней управлюсь, да еще после долгого пути. В прошлом году она и без дороги чуть не прикончила меня. Не понимаю, как я не подумала об этом в горах. Странно: стоило оказаться в долине, как я начинала думать о лугах чуть ли не со страхом и отвращением, а наверху не понимала, как это можно жить в долине. Казалось, во мне уживаются два совершенно разных человека, один мог жить только в долине, а другой расцветал в лугах. Все это немного пугало, поскольку было непонятно.
