— Посетитель к номеру восемнадцатому! — протрубил игривый инспектор.
Бедняга Бенуа менял номера чаще, чем рубашки. Ну, скоро его оставят в покое, если только не вздумают пронумеровать его органы после вскрытия, а такая возможность не исключалась.
Сторож знаком пригласил нас в небольшое помещение внизу, в котором лампы свисали с потолка на никелированных трубках. Затем не торопясь открыл морозильную камеру и выкатил из нее катафалк, на котором покоилось накрытое простыней застывшее тело. Одно из колесиков катафалка царапало по цементному полу. Мне почему-то пришло в голову, что раньше я слышал такой же звук, когда катили детскую коляску. Вот так: на одном конце коляска, на другом — катафалк. И все кончено. Молчаливый сторож, которому не было дела до моих глубоких философских обобщений, между тем подкатил катафалк под одну из ламп, зажег свет, посмотрел на нас — готовы ли мы глядеть его обычное кино — и точным профессиональным жестом-приглашением к танцу смерти откинул край простыни с лица покойника. Чтобы он не показал мне больше, чем надо, инспектор схватил его за руку.
— Мсье, я знаю свое дело, — запротестовал тот.
— А я свое, — возразил Фабр.
Ну а я, смею сказать, кое-что смыслил в своем. И сразу же понял, что полицейский вовсе не заботился о моих чувствах, а просто не хотел, чтобы сторож открыл мне больше, чем требовалось. Ясно, на груди покойного было что-то такое, чего он не хотел мне показывать. По-видимому, татуировка, которая быстро навела бы меня на след. До чего же полицейские любят все усложнять!
Умерший выглядел лет на шестьдесят — это совпадало с тем, что сказал инспектор. Он был лыс, с седыми усами на манер маршала Петэна и с малость кривоватым носом. Лицо пожелтело, казалось суровым и строгим, но черты его, несмотря на досадный изъян носа, были довольно правильными. Он вполне сносно выглядел лет двадцать — тридцать назад.
— Ну как, Нестор Бюрма? — спросил инспектор.
Я с сомнением покачал головой.
— Да что тут скажешь… Когда мы с ним познакомились — если допустить, что мы были знакомы, — у него наверняка было меньше волос под носом и больше на голове. Знаете, как анархисты обожали роскошные гривы! Пожалуй, не был он и таким строгим, случалось же ему посмеяться.
— Да уж, как всякому другому. Но сейчас-то он, кажется, очень зол.
— Наверно, не любит холода.
Мы помолчали. Потом я сказал:
— Пора вернуть его на место. Никогда я этого типа не видел. Вот только…
— Что только?
