Вихляй оказался единственным собеседником Вячеслава.
Голос у него был писклявый, отвратительный на слух.
— …А он с бодунища вышел в коридор. Флэт — то коммунальный. Башка кружанулась… и пизданулся он — виском в батарею. И все, е-хайды… «Я сижу в сортире и читаю ролинстон». Вот так, блять, рок, бля, нахуй…
А у Бодлера, слышь:
«Игра, где человек охотится за тенью,
За призраком ладьи на призрачной воде».
Вот так, бля, нах.
Мандарины-то абхазские — самые вкусные, толстокожие, из Нового Афона, из Эшера… А туда, к Аджарии — мелочь, кислая… ту, что детишки на рождество жрут…
Вот так, бля, нах.
Вихляя нашли в сушилке, сине-серого, в заскорузлой блевотине. Два месяца гитарист собирал эонактин, складывал в пакетик, пакетик сворачивал трубкой и прятал в заднице — от еженедельных шмонов. Потом проглотил все сразу.
Вячеслав посвятил ему свое первое, впрочем, и единственное стихотворение.
Сдохли: Советский Союз, Сахаров и Курт Кобейн.
Через шесть лет интенсивной стерилизации сознания карательная медицина пришла к выводу, что пациент Михайлов обезврежен и больше не представляет опасности для мирножующего социума.
«Направляется на профилактическое содержание в дом инвалидов г. Шатуры.
Подпись: Каганович»
Вячеславу 30 лет.
Стихотворение Михайлова
Так не бывает ни неба, ни звезд.
Там Коломбина с испитым лицом
В рай принимает.
Очковые псы
Книги читают.
Шагают часы:
Раз-два, раз-два, раз…
Кто-то на месте остался из нас.
Там.
Кто-то навечно вмонтирован в пол
Ножкой кровати — еще одна жизнь
Так начинается.
Гроб у двери…
Не для тебя ли — пойди, загляни.
Если подходит — ложись.
Там.
Там.
Там замыкается диапазон
Двух полушарий в одной голове.
Через Атлантику ходит Ясон,
Слева, в больничном сортире — Гудзон,
Справа — немытая Тверь.
Дверь в никуда,
Беспричина начал.
Там Коломбина кукует в окно,
Там холодина… в ней мальчик кричал:
Все ваши добрые сказки — говно!
Там.
Там.
Там.
Ясность. Абсолютная, окончательная ясность. Ему тридцать четыре года. Он пережил Христа.
Его последний друг, настоящий, преданный, мудрый, косматый, насмешливый, его последний друг — тополь на Никитском бульваре.
Третья скамейка от перекрестка.
Теперь тополь прекрасен, как погибший жених, в увядающем коричневом, расчертив вершиной увядающие небеса, теперь тополь прекрасен и грустен.
Истина — в грусти.
Дерево — оно. Ни мужчина, ни женщина. Бог.
Славик Чумазый, Славик — дурачок, Славка — рвань, Слава Даун или просто Дурак — так прозвали его местные жители, скряги, твари, гниды, жабы, суки, бляди, гады, люди — тот самый Славик натаскал под тополь земли с могилы матери, сходил пешком в Санкт-Ленинград (кое-где подвозили) и принес немного пыли с места захоронения Златы.
