Мои слова вызвали удивление. Сначала у девушки, которая повернулась ко мне и сказала так, как будто я ее обидел: «Ты что, ненормальный, Эмануэл? Выходить тут, уже совсем недалеко от дома? Особенно сейчас, когда вот-вот наступит ночь… ну, ты даешь, даже и не думай! И что ты будешь потом делать на этой дороге, голодный, когда придет сон и станет холодно; нет уж, дорогой, сегодня ты наш гость». Блондин, в свою очередь неловко повернув голову в мою сторону, веско добавил: «Неужели ты думаешь, Эмануэл, что мы тебя бросим? Ты останешься с нами! Не сомневаюсь, сегодняшняя ночь будет для тебя приятной».
Я ответил, что уже доставил им немало хлопот, но они хором, как школьники, прокричали: «Нет, Эмануэл!» И оба рассмеялись. Немного сбитый с толку, я тоже засмеялся. Возразить больше было нечего.
Держа девушку за руки, Блондин во весь голос начал перечислять все те достоинства, которые ей приписывал. У меня создалось впечатление, что на самом деле он говорил для меня, хотя и обращался к ней:
— Обольстительная женщина, простая, верная, настоящая подруга, ласковая, умная, погляди-ка, все, что есть хорошего в этом мире, твои родители воплотили в тебе!
Девушка мгновенно его поправила, заявив, что родители здесь ни при чем, а своими достоинствами человек обязан только Богу.
Блондин громко засмеялся, а меня насторожило, что разговор принял такой неожиданный оборот. Я никогда не мог себе представить, что небольшая перепалка между любовниками может закончиться такими высокими материями, как существование Бога, в которое твердо верила девушка. Блондин же подсмеивался над ее верой, продолжая отстаивать свою точку зрения: «Дорогая Жануария, ты должна усвоить раз и навсегда, что мы все созданы по образу и подобию наших отцов и наших матерей». Она нахмурилась и вместо ответа потрепала Блондина за ухо: «Смотри вперед, злодей, и оставь Бога в покое, а то он нас накажет, и мы грохнемся в пропасть или в глубокий овраг».
Я запомнил ее имя — Жануария. Оно мне показалось светлым и симпатичным, отлично сочетавшимся с ее красотой и изяществом. И пока эти двое продолжали спорить относительно религии, что в действительности было всего лишь попыткой убить время, стал размышлять над аргументами, выдвинутыми Блондином, на первый взгляд, грубыми и несправедливыми, однако высказанными, скорее, с неуверенностью, чем с абсолютной убежденностью в их непогрешимость. Все в нем было противоречиво. Страх, проскальзывавший в его поведении, не вязался с ярко выраженной мужественностью. Вызывал ли он у меня доверие? Сомневаюсь. Хотя все произошедшее до сих пор больше заставляло думать о нем как о человеке с добрым сердцем, неспособном совершить зло ради зла.
