Она помогла мне встать и проводила на склад, где я получил несколько сигарет, кусок сала, банку тушенки, килограмм крупы и сахара.
— Сегодня‑то я занята, — тихо проговорила девушка. — Всего три дня как меня сюда запихнули, а завтра могу куда‑нибудь сходить, почему бы нет.
— Хорошо, ангелочек, — сказал я и договорился о встрече на следующее утро. В голове у меня шумело, я слабел, видимо, слишком много потерял крови. Она заметила это и велела мне сесть. Когда вышла в процедурную с каким‑то толстяком, захотелось спать. Зевая, я ждал, пока не пройдет это состояние. Наконец собрался с силами и вышел.
Тетушка была уже дома, она приветствовала меня, а скорее мои сокровища, возгласами радости. Я сказал, что получил в магистрате пособие.
— У меня тоже есть кое‑что для тебя, Ромек, — заявила она. — Займусь приготовлением обеда, а ты пока почитай.
Тетушка бросила мне газету, в которой я нашел статью «Дух товарища Лютака живет». Я смутился, был вынужден присесть у окна, чтобы Тереза не увидела выражения лица, однако чувствовал на себе ее взгляд.
«Восемнадцать партийцев поклялись, что не успокоятся, до тех пор пока не найдут станков. Поклялись памятью Яна Лютака, секретаря комитета Польской рабочей партии на заводе, который носит теперь его имя». Итак, даже секретарь! Я читал и читал, и внезапно, несмотря на высокопарные слова, статья захватила меня, описание похода в неизвестность, по следу, столь слабому, что он исчезал через день — другой, было сделано превосходно, я мог представить себе восемнадцать Шатанов, плывущих на лодках по Одре в весеннюю непогоду, обстрелянных немцами с берега, пьющих до упаду с солдатами, слепнущих от усталости. Я видел их, впряженных в машины, которые они канатами стаскивали по дощатому настилу с набережной, видел их, выклянчивающих в военной комендатуре тягачи и платформы, пробивающихся сквозь толпу мародеров, через сожженные городишки, запруженные народом станции.
— Знаешь, это написал Генрик Лобзовский, ты наверняка помнишь его, — сказала тетушка. — Этот литератор. Он теперь у нас в партии.
— «У нас»? Боже милостивый, и вы, тетушка, в партии? Может, еще и у большевиков? — всерьез изумился я. Лобзовский? И до войны поговаривали, что он коммунист; я помнил его еще по университету, как приходил читать лекции, вечно сгорбленный, с взъерошенными на макушке волосами. Но чтобы Тереза с табачной фабрики? Я не верил своим ушам.
— Это твой старик вовлек меня, — прошептала она. — А что? Плохо? Может, и ты будешь по этому поводу трепать языком?
