— Ты не привык к нашим русским морозам. Я не хочу, чтобы ты превратился в подснежник.
«Подснежники» — так здесь называют бедолаг, которые сваливаются где-нибудь в канаву, измученные водкой и морозом, и их запорошивает ночной снег. Трупы людей обнаруживают лишь весной, и в таких количествах, что их, похоже, можно в штабеля складывать. Но я-то уже несколько недель вынужден ходить трезвый как стеклышко. У нас едва хватает денег на самое необходимое: на хлеб, масло, сыр. О том, чтобы напиться водки и превратиться в подснежник, нечего и мечтать!
В тот вечер, когда Ира привела меня к себе, она устроила мне ужин с колбасой, щами из кислой капусты, угостила несколькими рюмками восхитительной лимонной водки, обо всем этом я вспоминаю порой с мучительной тоской. Когда я наелся, она сказала: «Боюсь, что я не смогу подавать вам все это — мы обращались тогда еще друг к другу на „вы“ — каждый день. По правде сказать, господин Либман, я бедна как церковная крыса».
Я схватил свой чемоданчик, вытряхнул все его содержимое на дощатый пол и сказал:
— Это все, что у меня есть. Вы понимаете, какую ношу вы на себя берете?
И с этими словами я сунул ей стодолларовую купюру, которая таинственным образом завалялась в кармане моего выходного костюма.
Зашипев как кошка, она с возмущением отказалась от денег, с тех пор эта проклятая купюра нигде мне больше не попадалась.
— Ни о чем не беспокойтесь, — прошептала она и начала носить куда-то одеяла, простыни и подушки. — Ничего, справимся!
До чего же она теплое и очаровательное существо! Она даже из древесной коры сумеет приготовить что-нибудь вкусное. Эва терпеть не могла готовить, еда была для нее лишь необходимостью, она кидала продукты на сковородку с непрошибаемым безразличием, с таким же, с каким мой отец раньше швырял в печку куски антрацита. Я и сам не стремлюсь появляться на кухне.
Позавчера мне показалось, что наконец-то я нашел дом, где засели бандиты. Но со мной опять сыграли злую шутку; от этого просто можно заболеть!
Примерно около пяти я, возвращаясь по снегу домой, проходил мимо церквушки за железной оградой, перед которой столпились нищие старики и старухи. В синих сумерках они сидели на картонках, сбившись в кучу, и выпускали как кони ноздрями пар. Я плохо переношу такие картины; нацепив солнечные очки, я хотел побыстрее пройти мимо, как вдруг меня окликнул скрипучий женский голос: «Здрастприте!» Я на четверть обернулся.
Женщина лет семидесяти, с волосами седыми как пепел, но все еще стройная, с фигурой, как у уличной проститутки, небрежно прислонилась к фонарному столбу. В руках она держала банку из-под овощных консервов с наклейкой, изображавшей белобородого святого. Нищенка была слепая, даже зрачков у нее не осталось. Глаза полностью заросли пленкой. Тем не менее она дразнила меня улыбкой, словно каким-то неведомым образом узнавая. Слепая! Я быстро опустил ей в банку монетку и прибавил шаг, вдруг вслед мне донеслось: «Danke schön Boebi, danke mein Lieber!»
