Он ел с аппетитом, находился в немного возбужденном, жизнерадостном настроении и, по обыкновению, оживленно рассказывал о злободневных мелочах своей практики, особенно подробно о личных перемещениях и повышениях врачей, в курсе которых он всегда держал Альбертину. Между прочим, он рассказал о назначении Гюгельмана, как о свершившемся факте, и поделился с женой своим собственным планом — немедленно, с удвоенной энергией начать самостоятельную научную работу.
Альбертине эти настроения были хорошо знакомы; она успела убедиться в их неустойчивости, и чуть заметной улыбкой она выдала свое недоверие.
Когда Фридолин разгорячился, Альбертина с неподдельной кротостью погладила его, успокаивая, по волосам. Тогда он нагнулся к ребенку, избегая мучительного прикосновения. Он посадил девочку на колени и собрался было ее покачать, когда вошла горничная и доложила, что уже дожидаются шесть пациентов.
Фридолин, радуясь неожиданному избавлению, встал, заметил вскользь, что Альбертине с девочкой не мешает в такую чудесную погоду погулять, и прошел к себе в кабинет.
В ближайшие два часа Фридолин принял шесть старых пациентов и двух новых. В каждом отдельном случае он вникал, как полагается, во все подробности, исследовал, делал пометки, прописывал лекарства и радовался тому, что после напряжения двух последних бессонных ночей сохранил такую свежесть и бодрость духа.
По окончании приема он еще раз, по своей привычке, заглянул к жене и ребенку и обрадовался, что к жене пришла в гости мать, а девочка сидит за французским уроком с фрейлейн. Только на лестнице к нему вернулось сознание, что весь этот порядок, все равновесие и вся уверенность его бытия — не что иное, как суета и обман.
Хотя он отказался от вечернего обхода в поликлинике, его неудержимо потянуло в отделение. Там его ожидали два случая, представлявшие интерес как материал для задуманной им научной работы, и он исследовал этих больных внимательней, чем это делал до сих пор. Затем он развязался еще с одним визитом в центре города, и вышло так, что к семи часам вечера он очутился возле старого дома на Шрейфогельгассе. Только теперь, под окном Марианны, образ ее, совершенно померкший и вылинявший, вспыхнул в его сознании, быть может, ярче, чем все другие.
Здесь-то у него не сорвется. Лениво, с прохладцей, он может отсюда начать. Здесь его не ожидают ни осложнения, ни опасности. То, перед чем отступили бы многие, — предательство по отношению к жениху — лишь увеличивало для него соблазн.
