С самого рассвета сидит Гриша с дедом под огромной дикой грушей, которая одной ветвью закрывает всю хату и двор, а двумя другими достает чуть не до середины улицы. Ровный и широкий, как стол, пень когда-то спиленного отростка груши — любимое место деда и внука.
— На шарварок! На шарварок! — слышится уже в другой стороне.
— Грыць, а выглянь: он уже на хутора пошел или еще вернется?
— Сейчас, дедушка! — с готовностью ответил Гриша и полез на дерево.
Он по крику знал, куда направляется десятник, но хотелось хоть на минуту распрямить замлевшую спину. Быстро, как кошка, Гриша забрался на самую макушку груши. И, словно забыв поручение деда, вдруг звонко, беззаботно запел:
И шумыть, и гудэ,
Секвестратор идэ!
Ховай, маты, стари шматы,
Бо и ти вин забэрэ!
— Что ты там поешь!
— Дедушка, так правда ж, следом за десятником идет секвестратор. Во! Прямо к Козолупихе во двор. Не зря ж Санько говорил, что у них тоже хотят забрать корову!
И снова, теперь уже громко, как бы предупреждая друга, Гриша пропел:
И шумыть, и гудэ,
Довгоносый идэ!
Ховай, Санька, виревочку,
Бо корову забэрэ!
— Кому сказал, перестань! — рассердился дед Конон. — За такую песню прямо с этой груши загремишь в Картуз-Березу!
— В Картуз-Березу?!
Услышав это проклятое слово, Гриша нахмурился и начал спускаться с дерева.
Береза Картузская! В этой страшной тюрьме замучили его отца. Долго морили деда. И кто знает, не придется ли побывать там и ему?
— Ну, так где ж десятник?
— Вернулся, — угрюмо ответил Гриша, — ходит по дворам.
— Прячь лишнюю лозу, — сказал дед, когда Гриша спрыгнул с дерева. — Скорей, а то этот лупоглазый еще подумает, что на панском болоте нарезали. Да и корзинки убери.
Едва Гриша все это сделал и снова сел на свое место, как во двор вошел десятник, тонконогий, нескладный верзила лет семнадцати. Лицом он напоминал кулика: нос длинный и острый, а подбородок будто бы сдвинут назад. Под маленьким продолговатым лбом бегают выпученные, как у жабы, жадные глаза.
— Дзень добрый, пане. Дзень добрый, — оскалив кривые зубы, тихим, ласковым голосом заговорил десятник.
Даже не верилось, что это он только что горланил на всю улицу. С дедом Сибиряком он всегда говорил заискивающе: боялся его. Да и вообще он мог, когда надо, прикинуться тихеньким, ласковым, угодливым.
— Какая веселенькая корзиночка! Ей-бо, веселенькая. И сколько ж могут дать за такую?
— Не виляй хвостом, Сюсько, — туго закрепляя ручки корзинки, сказал дед. — Выкладывай, чего пришел.
