– Ты – не Стэн Паркер.
– Тебе нужны деньги?
– Я буду продавать water purifier.
– Стало быть, деньги есть.
– Дай мне сотню фунтов. До завтра. О'кей?
Я дал ему сто фунтов. Он вдруг заторопился.
– Встретимся завтра, здесь, в это же время, – сказал он.
Он поставил бокал и вышел на улицу. Я смотрел через окно ему вслед. Он шагал по Брикстон-роуд, направляясь, видимо, к станции метро, но потом свернул влево, на Электрик-авеню. Тогда я решил двинуться за ним, однако его и след простыл. У арки железнодорожного моста сидел тот самый наркоман с зеленой паутиной на лице.
Фред погиб. У него была густая рыжая борода. Как и у меня в молодости. Во время павильонных съемок он иногда отлучался покурить. Только в тот вечер, в Венской опере, изменил своей привычке. Я не велел ему выходить.
– В любой момент я могу задействовать твою камеру, – сказал я тогда. – Через нее лучше всего виден оркестр.
«Всякая культура имеет право развиваться без помех, всякая культура имеет право сохранять свою чистоту».
Эта мысль, как рассказывал нам Нижайший, осенила его в ту пору, когда он приехал в Вену и вынужден был повторить тяжкий путь своего отца. Отец его, деревенский паренек, отпрыск бедного семейства из лесной глухомани, в тринадцать лет был поставлен перед выбором: либо всю жизнь горбатиться батраком, либо пробиваться, стиснув зубы и полагаясь только на себя. Он выбрал второе, увязал свои пожитки и рванул из родных краев.
«Поскольку, – говорил Нижайший, – полвека спустя предстояло то же самое, это служит убедительным доказательством, что мы топчемся на месте, что вся Вторая мировая война была пустой затеей. В семнадцать лет я вынужден был пойти на то же почти непосильное решение, что принял отец в свои тринадцать. Если уж я решил пробиваться, надо было забыть про все остальное».
Есть некая нетронутая чистота души, «голос характера», как это называл Нижайший, что сильнее всякого опыта. Отца все урезонивали, отговаривали, хотели даже силком удержать дома. Батраков, видно, не радовало, что один из них пытается избежать убогой доли. Никакой иной они и представить себе не могли. Наверное, мысль о том, что несчастье их собственной жизни продлится в грядущих поколениях, для них как бальзам на душу.
«Обыкновенная жизнь, – с самого начала внушал нам Нижайший, – судьбопослушна. Не ориентируйтесь на планку обыкновенной жизни. Она видит свои высоты и бездны сквозь голубое бельмо телевизора. Ей до смерти страшно бросить вызов судьбе, ведь она боится честного взгляда на собственное убожество».
