Она закуривает, ставит на машинку пепельницу и сердито шуршит бумажками. Писатель отходит к книжным полкам и какое-то время слоняется вдоль них.
— Ну и о чем же ты пишешь? — спрашивает он, помявшись.
— О Радищеве, — отвечает Александра Генриховна неохотно. — Как ты думаешь, откуда у русского человека могло взяться такое твердое понятие о чести?
— И что, это так странно в русском?
— Возвести личное бесчестье чуть ли не в добродетель — черта национального характера, — говорит Александра Генриховна. — Достоевского почитай.
— Подумаешь, Достоевский, — говорит писатель. — Убийства, бомжи, шарики за ролики и проститутки — вот тебе и весь Достоевский.
— Он один такой на всю историю, — продолжает Александра Генриховна, думая о своем. — Может быть, еще Иван Киреевский.
— А Пушкин?
— Что Пушкин? — говорит Александра Генриховна. — Яркая заплата. «Стансы» и «Нет, я не льстец» прекрасно демонстрируют, какие у него были понятия о чести и тому подобном.
— Что ты, Саня, — удивляется писатель. — Пушкин был порядочный человек.
— Мы все порядочные, — говорит Александра Генриховна, затушив окурок. — В разумных пределах.
— Я бы предпочел быть Пушкиным, — говорит писатель, подумав. — Дaже если он и того.
— Вот именно. Порядочному человеку такое просто не пришло бы в голову. Уеду я в Барселону, актуализируйте здесь цензурный устав.
— А как же я? — спрашивает писатель.
— Никогда не говори «а как же я». Это неприлично.
Из-под стола вылезает Бивис. Он потягивается и вопросительно задирает морду. Лицо Александры Генриховны смягчается.
— Ах ты, шерстяной человечек, — говорит она и берет собаку на руки. — Не бойся, никуда я без тебя не уеду. Писать пойдем?
Бивис радостно вертится, пищит и колотит хвостом в воздухе. Со стола слетает мелко исписанный лист желтоватой плотной бумаги.
Майк шарахается в сторону от кустов, едва не выронив стеклянную бутылочку с темно-коричневым соусом. На грубом стекле ярко блестит желтая этикетка.
— Да что ж такое, — лепечет он. — Можно подумать, что ты — мое тотемное животное.
— Кто?
Вопрос перебивается кашлем. Майк оборачивается и видит остановившихся рядом с ним тощего старикашку и толстую таксу. Старикашка прижимает к губам темный платок, такса морщит нос. Оба внимательно смотрят на Мaйкa.
— Там крыса, — говорит Майк безнадежно.
— Да, это бывает, — соглашается старикашка.
— Там такая крыса, которую вижу только я, а больше никто.
— И такое случается.
— Вы не понимаете, — говорит Майк сердито. — Я трезвый и не употребляю.
