Выслушав рассказ сестры Ксении о дневном происшествии, калека без ног и с культей вместо левой руки достал здоровой рукой из пачки «Примы» папиросу. Монашка щелкнула зажигалкой, дала калеке прикурить, стала любовно смотреть, как он курит, затягиваясь.
— А ты не ошиблась? — спросил калека монашку, докурив папиросу. — Что мать-то ее говорит?
— А что мать? — пожала плечами сестра Ксения. — Она и не знает, поди-ка. Доченька как двадцать лет назад уехала в Москву, так ни ответа от нее, ни привета. Стыдится, наверное, Анечка такой мамаши. Думает, пронюхают корреспонденты, каких она кровей, имидж ей подпортят. Людмилка-то как начала квасить тогда, так до сих пор и не просыхает.
— Тогда — это когда? — неосторожно спросил калека.
У монашки изменилось лицо — окаменело.
— Тогда, — ответила она и замолчала, припомнив за несколько секунд все, — это тогда.
Андрей, так звали калеку, перебрался с кровати на широкий подоконник, посмотрел в открытое окно.
В голубом небе на фоне белых облаков бреющим полетом летали стрижи, в воздухе пахло скошенной вчера травой — уже сеном. По лесным аллеям — вытоптанным до земли тропинкам, бродили пенсионеры — старики и старухи, которые доживали свои оставшиеся годы в интернате для престарелых. Среди деревьев блестела река. По утрам немногие местные жители из расположенной рядом деревни ловили там рыбу для продажи в городе.
Андрей Голубев тоже жил в интернате, хотя ему было всего-навсего сорок два года. Его взяли сюда по личной просьбе военного комиссара города Любимска да еще потому, что государство его не обидело — пенсию дало хорошую, да еще потому, что никто из родных не знал, что он жив. Никто, кроме монашки Ксении — его ненаглядной Олеси Голубевой.
— Красота какая, — тихо сказал Андрей. — Так и хочется тебя по руке погладить.
— Не вижу я этой красоты, — ответила сестра Ксения, но к окну подошла. — Другое перед глазами. Плакатик тот и надпись под ним: «Любите, люди, друг друга!». Так ты поможешь мне?
Калека положил голову на плечо монашки, посмотрел на свои культи вместо ноги и одной руки.
— Жалко мне, что сам я этого сделать не могу. Боюсь я за тебя. Если что с тобой случится, я жить не буду, ты же знаешь.
Ксения тоже склонила голову.
— Ничего со мной не случится. С нами — бог, — ответила она Андрею и вспомнила, оба они вспомнили — она равнодушно, он с нехорошим предчувствием, что эта же самая фраза была написана на ремнях у фашистов во время далекой войны.
