К нам подходит одна из матрон.
— Боже мой, мисс Уортингтон! Неужели это та самая внучатая племянница русской царицы?
Мы такого не говорили, но люди склонны все путать и преувеличивать. А нам это только на пользу.
— О да! — раскрыв глаза во всю ширь, говорит Фелисити. — И вообще-то мисс Брэдшоу обещала сегодня спеть для нас, так что, как видите, она не столько гостья моей матушки, сколько гостья клуба.
— Фелис… Мисс Уортингтон! — в панике вскрикивает Энн.
— Она невероятно скромна, — поясняет Фелисити.
Дамы в фойе начинают перешептываться. Мы, кажется, на грани скандала. Служитель растерян, он не знает, что делать. Если он впустит нас, он нарушит правила на глазах у всех; если он нас прогонит, он рискует навлечь на себя гнев дам, состоящих в клубе, и его могут даже уволить за это. Фелисити мастерски продолжает играть свою роль.
Дама постарше выходит вперед.
— Поскольку мисс Брэдшоу — гостья самого клуба, я не вижу здесь каких-то трудностей.
— Как скажете, мадам, — склоняет голову служитель.
— С нетерпением жду, когда мы наконец услышим ваше пение, — говорит вслед нам дама.
Служитель ведет нас в столовую, обшитую дубовыми панелями; здесь стоят чудесные столики, накрытые белыми дамасскими скатертями.
— Фелисити! — шепчет Энн.
— Что такое?
— Зачем ты это сказала? Насчет того, что я буду петь сегодня?
— Но ты ведь умеешь петь?
— Да, но…
— Ты вообще хочешь продолжать эту игру или нет, Энн?
Энн умолкает и больше не произносит ни слова. В столовой множество элегантно одетых женщин; они неторопливо пьют чай и отщипывают крохотные кусочки от сэндвичей с кресс-салатом. Мы усаживаемся за столик в самом дальнем углу.
Внезапно Фелисити меняется в лице.
— Матушка пришла…
Леди Уортингтон, рисуясь, идет через комнату. На нее обращены все взгляды, потому что она — весьма эффектная женщина; изящная, как фарфоровая чашка, и такая же утонченная. Ее окружает атмосфера хрупкости, и сразу возникает впечатление, что ее всю жизнь усердно холили и оберегали. Улыбка у нее сердечная, но в то же время не допускающая фамильярности. Я могла бы тренироваться хоть тысячу лет, но так улыбаться все равно не научилась бы. На ней роскошное коричневое шелковое платье, сшитое по последней моде. На длинной шее висят несколько ниток жемчуга. Огромная шляпа с павлиньими перьями, заткнутыми за ленту, обрамляет ее лицо.
— Bonjour,[4] дорогая, — говорит она, целуя Фелисити в обе щеки, как, по слухам, принято в Париже.
— Матушка, стоит ли вести себя так демонстративно? — упрекает ее Фелисити.
