Гречиха | страница 2
А теперь вот иначе. Побили ненавистных, и знатно побили. Впервые за долгое время хорошо было на душе, потому как зрелище болотистого поля, заваленного вражьими телами, доставляло серьезное удовольствие.
Прав был Олекса, когда пошел служить Конраду Моравскому. Молод маркграф, но смел и умен. Надурил монголов, заманил на поле, на это, где сладкая трава меняется невысокой осокой, торчащей из трясины. Упрямая чешская пехота с длинными копьями и здоровенными, как дверь щитами устояла под ливнем стрел, а потом заставила отступить визжащую толпу степных всадников. И отступить на не очень широкое пространство между двумя трясинами, неглубокими, но… Мунгал луком и конем силен. Или то, или то забери — нет монгола. А трясина скорость у степных лошадок и украла. Так что когда в лоб оккупантам ударила тяжелая рыцарская конница, ни убежать, ни рассыпаться по обыкновению мунгалы не смогли и сейчас представляли собой главное блюдо на позднем ужине ворон, лисиц и волков.
Доволен был Олекса. Хотя и знал, что татары не отступятся. Позор. Поле чужим оставили. Прознают об этом в орде, и приедет гонец со смешной многоцветной веревкой. Смешная то она, смешная, только многим отважным свернут шеи.
Кровь мунгала священна и проливать её нельзя. Но и трусом мунгалу быть не надлежит. Поражение же в битве это с точки зрения верховного руководства явная трусость, требующая немедленного наказания путем сворачивания шеи. Странная логика, правда? Но функциональная. Не зря ведь, чужане эти полмира завоевали.
Так что доволен был разменявший четвертый десяток ветеран проигранных битв. И неважно, что с утра, подтянув подкрепления, обрушатся монголы на небольшое войско упрямого морава. Не обманывал себя Олекса. Знал, что в числе первых примет на себя удар его полусотня. А у первых шансов остаться в живых немного. Но верил в себя воин и в удачу свою воинскую верил. Клинки он свои и сегодня упоил допьяна и завтра попотчует.
Цепь его дозоров полукольцом охватывала вражий лагерь, раскинувшийся в болотистой низине. С дерева, на котором устроился полусотник, видно было, что там что-то происходит, но что именно не понятно. Забегали татары. Видно разведка его опять набедокурила.
Внизу вдруг щелкнула ветка. Верный засопожник скользнул в руку, уютно уложил согретое о тело лезвие в прохладную от ночной сырости ладонь. Ворохнулся, готовый сорваться во тьму, чтобы с голодным чмоком жадно впиться во вражью плоть.
— Не бей, дядька, — свой я.