— Ты что удумал? Что удумал? — приблизив сухое лицо к Никитину, зашептал он. — Начитался книг-то! Вракам поверил? Господи! То-то у него Индикоплов на столе… Выкинь из головы сие!
— Что так?
— Да господи… никто же не ходил туда, в эту…
— Не бойся, говори: в Индию.
— Господи, господи, помилуй и спаси… В Индею… Ох ты, горе! Может, и нет ее.
— Товары оттуда возят.
— Кто? Христиане?
— Ну, сурожцы[12] у басурман берут…
— То-то. У басурман! У нечистых. Те с чертом в ладу. А тебе куда соваться? Да и где она, Индея? Знаешь, что ли?
— Узнаю. В Сарае, говорят, бывали индийцы. Стало быть, пока по Волге плыть.
— Забудь, забудь сие! Диаволы там, черти, чудища, мамоны живут! Вона и Индикоплов то же пишет. Проклятое там золото! Молись, чтоб искушения избегнуть!
— Это, дьяче, тебе молиться, а мне — путь искать. Не суетись. И помалкивай. Никому про мои думы знать не след. Услышу, что языком молол, из души долой!
— Боже пресвятый! Афанасий! Одумайся! Ты же как родной мне…
— А коли как родной, так и не мешай… Эх, дьяче, един ты у меня в Твери, кто понять мог, а и то не захотел! Ну, будя. Поговорили.
Иона испуганно крестился, глядя на бледного, с воспаленными глазами Никитина.
Вскоре ближние заметили в Афанасии еще одну перемену. Похоже, первая смекнула, в чем дело, ключница Марья. Но, смекнув, не обрадовалась.
— Афоня-то, — пригорюнясь, поведала она Ионе, — на Олену кашинскую заглядываться начал!
— Но? Слава тебе, господи! — обрадовался Иона.
— Чего ты скалишься-то, отче? — покачала головой Марья. — Ведь первая на посаде невеста. И баска[13] и богата. Кто ее за него отдаст? Не по топору топорище.
— Ничего, ничего, даст бог! — весело защурился старый дьяк. — Авось разбогатеем… Может, выкинет теперь дурь-то из головы!
Марья пошла прочь. Иона на радости уж заговорился: свадьбу сыграл.
В хорошую минуту дьячок вздумал пошутить над Никитиным, но только помянул про белую лебедь, как Афанасий сурово свел брови:
— Чего понес? Какая тебе лебедь привиделась?
Иона притих.
А Никитин и правда задумывался о дочери посадского богатого гостя Василия Кашина. Так и стояло перед ним ее продолговатое, с чуть выступающими скулами, сжатыми висками и ямочкой на округлом подбородке лицо. Никогда не встречал подобной красы.
Словно свечу во мраке зажгли, как увидел он Олену, возвращаясь однажды из церкви.
Он тут же охладил себя: не заглядывайся, не твоя доля! Гнал мысли об Олене, досадовал на себя, что не властен над сердцем. Потом его охватила злоба. А почему не его доля? Почему ему радости знать не дано? Или добиться Олены не сможет?
