Они снова побрели по видневшимся в траве колеям. Обогнув кустарник, дорога ныряла в бор. На опушке, с кочкарника сорвались, заквохтав, тетерки.
Федор краем глаза проводил мелькнувших белым подкрыльем птиц и невольно позавидовал им. Все вокруг — ихнее. Лети куда хочешь…
Кусты ольхи, веселые березки с одинокими елями постепенно уступали место хвойнику. Становилось сумрачнее. Пахло сыростью. Иной раз поперек самой дороги топырила сучья поверженная непогодой ель. Одну пришлось обходить далеко. Еще не высохшая, она высоко вздымала мощные корни, плотно обросшие землей. Нет, дерево не сдалось. Оно выдержало бурю. Не выдержала лишь почва, в которой держалось дерево, и оно рухнуло, вскинув корнями целую полянку, так и повисшую между небом и землей.
— Господи, силища-то какая! — выговорила пораженная Анисья.
Федор, упрямо склонив голову, шагал и шагал, уже не глядя по сторонам.
В родной деревеньке Анисьи, куда они добрались, усталые, только к вечеру, их никто не ждал.
В избе сидели одни старики. Узнав о случившемся, мать Анисьи, обняв дочь, заплакала вместе с ней. Глухой дряхлый отец, не взявший сразу в толк, почему и кто пришел, забубнил:
— Ну и слава богу!.. Ну и слава богу…
Матрена и Марья сиротливо сели возле порога, боясь даже попросить напиться. Федор догадался дать им ковш. Они пили осторожно, боясь налить на грязный пол.
Оставив дочь, теща вдруг засуетилась:
— Да вы ж голодные, господи… Хлебца вам, каша варена…
— Ништо. Пождем, — отказался Федор. — Скоро придут, поди… Ваньке вон дай…
Ванятка жадно набросился на молочную тюрю. Черпал с верхом, подправляя грязной ручонкой ускользающие куски хлеба, запихивал в ротик всю ложку. Струйки молока текли по его запыленному подбородку, оставляя светлые полосы. Федор не смог глядеть, вышел, притулился на завалинке.
Он уже все решил. Мать, Анисью и сына оставит здесь, а сам завтра же тронется в Тверь. Как-нибудь разочтется за то, что семья съест. Не может быть, чтоб управы на монахов не нашлось! А вернется поле, скотина, так он еще поворочает землицу-то…
Федор осторожно пощупал за пазухой грамоту. Здесь, родимая. Купца-то этого, знать, сам господь бог послал, простой, душевный мужик… Никитин… А имя-то позабыл, неизвестно, как его и в молитве помянуть. Ну, авось в Твери узнает.
Все тело саднило, словно за ворот драной рубахи всыпали углей. Ноги гудели от ходьбы, голову покруживало.
Только здесь, дойдя до места, почувствовал он, наконец, усталость.
