Юлия на днях вернулась домой зареванная, с распухшими глазами до того, что, накрывая на стол, сунула чашку мимо края стола. Он нагнулся помочь ей собрать осколки, а она опять расплакалась и села на пол, обняла его одной рукой за шею, все осколки снова рассыпались, и они, обнявшись, добрались до дивана.
— Что, дело плохо? — спросил он, сжал ее лицо в ладонях, повернул к себе.
Ее губы послушно сложились в ниточку, пытаясь улыбнуться. Жалко прищурился ее и без того полузакрытый припухший глаз.
— Дело? Совсем плохо... Грязь, папа... Такая грязь.
— Ты сейчас с ним видалась?.. И ничего?
— Слова... Такие хорошие слова он говорил, и все они правда. И все равно это только слова... Жалко.
— И его жалко?
— И его. Он ведь тоже переживает.
— Все мы всё переживаем, только какими мы выкарабкиваемся из этого «переживания».
— Какими?
— Кто как. Одни, чуть их согнет, ломаются, другие гнутся и распрямляются. Вот как ты.
— Ты правда так думаешь?
Он бодро подмигнул по их обычаю, кивнул, и она, ткнувшись носом, мокро поцеловала его руку, лежавшую на ее плече...
— Соплюшка, — так он ей говорил, когда они когда-то были приятелями. Лет пятнадцать — семнадцать назад.
Она это вспомнила и, сильно хлюпнув, вытирая нос, пошла в ванную к умывальнику...
...На тротуаре появился очень бодрый пьяный в пальто нараспашку и с ходу попытался проникнуть в ресторан. Дверь не поддалась. Он выпятил живот и стал бодать дверь, налетая на нее животом, как тараном. Возник швейцар и через стекло строго указал на табличку «Ресторан закрыт», потом он яростно и угрожающе погрозил пальцем. Пьяный тоже погрозил ему пальцем и показал кулак, гикнул и, ухватившись за ручку обеими руками, рванул во всю силу. Руки у него сорвались, он отлетел и с размаху сел в сугроб. Дверь со швейцаром он, видимо, потерял из виду. Посидел немного, припоминая, что к чему, и стал счищать шапкой верхний легкий снежок с довольно твердой основы сугроба. Видимо собираясь прилечь. Потом что-то припомнил, с третьей попытки вылез из снега, с ненавистью брыкнул то место, на котором сидел, и, надменно запахнувшись, удалился, брезгливо сощелкивая снег с рукавов, единственного места на его пальто, где снега не было.
Инспектор проводил его взглядом, и тотчас мысли его, как всегда, вернулись к жене. Он знал, но никогда не думал о том, что уже только месяцами отмерен срок ее жизни. Этот вопрос был выясненный, и предаваться размышлениям о нем значило думать о себе, о своих чувствах, или о том, что с ним и с Юлией будет, когда они останутся одни, — а думать надо было не о себе, а о ней, о Юлии Юрьевне, Юлии-старшей, его милой юной Юленьке, с которой началась его жизнь. Думать непрестанно, толково, расчетливо — что можно еще сделать, чтоб ей помочь: избавить от боли, тоски, доставить радость.
