Я смотрел, искал взглядом, прищурившись от бившего мне в глаза света. Внизу (я только сейчас это заметил) раскинул роскошные кроны благородных деревьев парк «Лодочка герцога» — огромный, действительно бесконечный; в центре его, полускрытые зеленью, возвышались башенки и шпили magna domus. По периметру парк был обнесен стеной, которая прерывалась только в четырех километрах отсюда, в том месте, где проходил канал Памфилио.
— Эй! Ты что, совсем ослеп? — спросил веселый девичий голос.
По светлым волосам, особенного «северного» цвета, как у «Девушки с волосами цвета льна», я сразу узнал Миколь Финци-Контини. Она смотрела со стены как с подоконника, опершись о нее сложенными руками и свесив вниз голову и плечи. До нее было метров двадцать пять. Она смотрела на меня снизу вверх. Я смог рассмотреть ее глаза: светлые, большие (может быть, слишком большие в те времена для ее худенького детского личика).
— Что ты там делаешь? Я уже десять минут на тебя смотрю. Если ты спал, а я тебя разбудила, извини. И… мои соболезнования!
— Соболезнования? Но почему? — пробормотал я, чувствуя, что лицо заливается краской. Я встал. — Сколько времени? — спросил я погромче.
Она быстро взглянула на наручные часики.
— На моих три, — сказала она с изящной гримаской. И добавила: — Ты, наверное, хочешь есть.
Я был сбит с толку. Значит, и они уже знают! Мне пришло в голову, что они узнали о моем провале от отца или от мамы; конечно, родители им позвонили и многим другим тоже. Но Миколь вернула мои мысли в разумное русло.
— Я была сегодня в Гварини с Альберто, хотела посмотреть результаты. Тебе не повезло, верно? — А ты сдала экзамены?
— Еще неизвестно. Может быть, ждут, когда закончат все экстерны, а потом вывесят отметки. Ну иди же сюда! Подойди поближе, тогда мне не нужно будет кричать.
В тот раз она заговорила со мной впервые. Больше того, я раньше вообще не слышал, как она говорит. Я заметил, что ее манера произносить фразы такая же, как и у Альберто. Они оба говорили медленно, выделяя некоторые ничего не значащие слова, настоящий смысл которых, казалось, был понятен только им, а другие, на первый взгляд гораздо более значимые, проглатывая самым непонятным образом. Это был их настоящий язык, их собственный, неподражаемый вариант итальянского. Они и название ему придумали: финци-континийский.
Соскользнув по поросшему травой склону, я подошел к основанию ограды парка. Там было гораздо жарче, несмотря на тень, пропитанную запахом крапивы и папоротника. Светлая головка Миколь была освещена солнцем, она разговаривала спокойно и уверенно, словно наша встреча не была чисто случайной, как если бы мы с раннего детства все время встречались здесь, на этом месте.
