Баженов оказался всецело в руках Екатерины.
Но передать Баженова судебным властям — означало обнаружить перед всей страной участие Павла в масонском «заговоре».
Екатерина медлила.
Многие масоны находились на свободе — она боялась трогать всех, так как среди них было немало лиц, занимавших видное положение. Быть может, отзвуки французской революции заставляли русскую царицу применять к оппозиции более осторожную тактику.
Мемуаристы рассказывают, что Павел, сидя в кабинете Екатерины и читая в газетах сообщения о французской революции, запальчиво воскликнул:
— Что они там все толкуют? Я тотчас все прекратил бы пушками.
Екатерина вздохнула и ответила сыну.
— Пушки не могут воевать с идеями.
Она была уже достаточно искушена в борьбе за сохранение власти, испытала и пушки и знала, что не столь громкие средства — каторга, ссылка — часто достигают своей цели.
Но Павла французская революция выводила из состояния равновесия. Он кричал:
— Необходимо править железною лозою.
Своим детям он преподавал такие уроки «человеколюбия»:
— С людьми следует обращаться, как с собаками.
На такого правителя делали ставку русские масоны…
Князь Прозоровский с особым усердием занялся делом о масонах. Допрос Новикова он поручил заплечных дел мастеру Шешковскому.
При встрече с Шешковским сановники спрашивали.
— Ну, как, все кнутобойствуешь?
— Помаленьку, вашество…
У Шешковского были испытанные приемы допроса — он пытал, выдергивая клещами ногти…
Когда подошла очередь выяснить роль Баженова, Шешковский на допросе спросил Новикова:
— Взятая в письмах твоих бумага, которая тебе показывана, чьею рукою писана и на какой конец оная сохранялась у тебя?
Новиков отвечал униженно, покаянно: «яко совершенный преступник… яко недостойный никакого милосердия и помилования»…
И Новиков заговорил:
— Бумага сия писана Баженовым… По получении от него бумаги, читавши оную с Гамалеею, мы испугались и ежели бы не для показания князю Трубецкому, то тогда же бы ее сожгли от страха, хотя и радовались милостливому приятию книг, и не верили всему, что написано. Я показал князю Трубецкому эту бумагу, ее читали и также видели, что он много врал и говорил своих фантазий, выдавая за учение орденское. Князь Трубецкой требовал у меня этой бумаги, но я сказал ему, что я несколько аранжирую [переделаю] и, переписав, ему ее отдам; тогда же решился этой бумаги Баженову не отдавать назад и протягивать это под разными оговорками, в самом же деле боялись его болтливости, и чтоб сколько возможно запретить ему ни с кем из братьев не говорить, кроме нас двоих с Гамалеею, и чтобы сказать ему, что из наших кроме нас двоих о сем никто не знает; что я исполнил и после часто ему подтверждали и запрещали…
