— Да что его слушать, пошли, товарищи! — крикнул кто‑то, и все двинулись к тюрьме.
Герасимов что‑то сказал начальнику тюрьмы, тот опять пронзительно взвизгнул, и над головами людей взвились сначала дымки, а потом уже послышались сухие щелчки выстрелов. Кто‑то в передних рядах закричал диким животным криком. Этот крик будто хлестнул по толпе, она на мгно — венйе замерла и вдруг взвыла тысячью голосов:
— Бей их!
Гордей вынул из‑за пазухи револьвер и взвел курок. Его толкали со всех сторон, и он долго не мог прицелиться. Он целился прямо в грудь адмирала, но мушка прыгала то в бок, то вверх, и Гордей еще не успел нажать на спуск, как адмирал пошатнулся, его подхватили двое или трое офицеров и повели к двери. Опять послышались частые хлопки выстрелов, теперь уже из толпы. Гордей тоже выстрелил, но, кажется, ни в кого не попал. Тогда он прицелился в начальника тюрьмы, но опять опоздал — тот упал раньше, чем Гордей нажал на спуск.
Перестрелка длилась недолго, охрана быстро разбежалась, и толпа ворвалась в тюрьму.
Когда Гордей вбежал в коридор, там уже стоял железный грохот сбиваемых замков, крики людей]
— Товарищи! Свобода! Выходите! Да здравствует революция!
Из камер выходили люди, они плакали, обнимали матросов, целовали. Гордей искал среди них Наташиного отца, но его нигде не было.
Вдруг кто‑то схватил его за руку.
— Не узнаешь?
Гордей вгляделся в заросшее лицо стоявшего перед ним человека и только по хитроватому прищуру глаз догадался:
— Товарищ Михайло?
— Он самый.
— Так вот куда тебя упекли! А дядя Петро все узнать хотел, так и не узнал.
— А где он сам?
— В Гельсингфорсе.
— Жаль. Ну а как ты? Спасибо, что выручил. Давай‑ка хотя бы поздороваемся.
Они обнялись, поцеловались по обычаю трижды. От Михайлы исходил запах плесени и давно не мытого тела.
— Ну, еще раз спасибо, — хрипло проговорил он. — Да ты что озираешься?
— Знакомого тут ищу.
— Теперь никуда не денется. Пойдем‑ка, Гордей, на волю.
Наташиного отца Гордей увидел сразу же, как только вышел из тюрьмы. Иван Тимофеевич возвышался на чем‑то и, указывая рукой на стоявших в обнимку заросших людей, говорил:
— Вот те, которые более десяти лет томились в царских застенках, те, которые девятнадцатого июля тысяча девятьсот шестого года подняли восстание на крейсере «Память Азова»…
Сотни голосов дружно рявкнули «ура», десятки рук подхватили изможденных людей, подняли их над головой и понесли. Иван Тимофеевич еще что‑то говорил, но теперь его не было слышно.
