Он выложил книжку на стол. Рахиль заглянула в аннотацию, пролистала пару страниц и брезгливо отбросила ее:
— Зачем ты принес это в дом?
— Ну как. Хочу узнать, чего хотят евреи.
— Об этом ты мог бы спросить у меня.
— Так я лоточнику и сказал. Но он говорит, что вы все врете.
Рахиль взяла книжку двумя пальцами, как берут за хвост дохлую мышь, отнесла в кухню и выбросила в помойное ведро.
— Асланбек Русланов, смотри мне в глаза, — вернувшись, потребовала она. — И оставь свою еврейскую привычку отвечать вопросом на вопрос. Я спросила тебя, что происходит.
Он посмотрел в ее огромные, полные тревоги глаза и ощутил, как тоскливо сжалось сердце. Ему вдруг захотелось, чтобы никогда не кончался этот мирный вечер, чтобы все было так, как сейчас, всегда: дурацкий рок из детской, вкусные запахи из кухни, мелкий апрельский дождь за окном, шум электричек. И Рахиль напротив — в свободном красном хитоне, обтекающем ее высокую хрупкую фигуру, без единой сединки в длинных черных волосах, с лицом таким знакомым, что уже и не знаешь, какое оно.
Когда Асланбек первый раз увидел Рахиль, он обомлел. Это было в Москве, в метро. Она вошла на «Смоленской», вышла на «Комсомольской». Когда она вышла, он не мог смотреть на людей. У них были не лица, а свиные рыла.
Следующую неделю он прожил на Кольцевой между «Смоленской» и «Комсомольской». И все-таки встретил ее. И вновь поразился, почему никто не смотрит на нее, почему только он видит, как она прекрасна. Он сказал ей:
— Меня зовут Асланбек Русланов. Сегодня я поверил, что Бог есть. Потому что вероятность нашей встречи была один на десять в девятой степени. Если ты уйдешь, больше мы не встретимся никогда.
Она спросила:
— Десять и девятой степени — это сколько?
— Это очень много. Очень. Я тебя люблю. Я хочу смотреть на тебя всю жизнь. Выходи за меня замуж.
— Асланбек Русланов, ты умеешь находить убедительные аргументы, — засмеялась она. — Я подумаю.
Она думала бесконечно долго. Почти неделю…
— Сколько мы уже вместе? — спросил Асланбек. — Двенадцать лет, да? Чем для тебя были эти годы?
— Не увиливай.
— Нет, я не увиливаю. Я почему спросил. Бывает время, когда не живешь, а пережидаешь. Трудные времена, скучные времена. Думаешь: вот они пройдут, а потом начнется настоящая жизнь. Я так жил, долго. Вот закончу институт, вот сделаю кандидатскую, докторскую. Потом думал: вот встанем на ноги, вот подрастет Вахид… А сейчас вдруг понял, что это были лучшие годы моей жизни.
