– Письмо… жены к мужу… конца семнадцатого века.
– Ну и что?
– Ничего. Умели… А книжка издана в 1892 году. В помощь голодающим.
– Они, конечно, сразу насытились! – ехидно сказал я и сам на себя мысленно плюнул.
– Тебе не кажется, что один из нас временами корчит из себя неизвестно зачем холодного болвана? – раздумчиво спросил Генка. Я поблагодарил и не обещал потеплеть, и он обнял меня, и мы несколько минут посидели молча.
– Ты гони от себя эту чумную Сталиниточку, – попросил я, – мы себя не на помойке нашли!
– Все равно таких женщин, как эта, теперь нету, – грустно заявил Генка и спрятал книжку в карман. Мне было неизвестно, есть они такие или нет, – скорее всего нет, время не то, и я сказал, что нежность – это слабость. Генка промолчал. Тогда я спросил: замечал ли он когда-нибудь, чтобы наши простые советские граждане, возвращаясь из леса, несли можжевельник?
– Ну допустим, что не замечал, – отозвался Генка.
– Вот то-то и оно! – сказал я. – Они волокут сирень, черемуху, рябину. То есть все нежное и слабое.
– Это не слабое, а просто красивое, – возразил Генка и завел мотор.
Из пригорода я решил добраться домой автобусом с первой же остановки, но Генка проехал ее и притормозил возле столовой. В последние предотпускные дни мы немного поприжались в расходах и даже не всегда обедали, перебиваясь то кефиром, то жареной треской, то чем-нибудь еще подешевле, – наверстаем потом в Одессе. Я уже дня три тому назад заметил, что у Генки вздыбился пух на затылке, – это у него с детства так, если хотелось есть, но в последний день ни к чему было нарушать условие, и я сделал вид, что не понял, почему он тут остановился. Мы двинулись к следующей автобусной остановке, и меня все тянуло пригладить Генкин затылок, но впадать в сантименты не стоило.
Чемоданы мы решили искать вдвоем завтра с утра, а вечером выехать.
Я еще из-под арки ворот увидел десятка полтора пенсионеров, общественников из нашего дома, прогонявших из сквера двоих парней в кургузых брезентовых куртках, – наверно, это были штукатуры с соседней стройки. Они сидели за пустующим столом козлятников и собирались выпить: на столе лежали два яблока, стояла четвертинка водки и блестел алюминиевый колпачок от термоса. Пенсионеры колготились и грозили парням «сутками», а они сидели молча, постигая, видно, свою вину, а потом разом, как под взмах чьей-то руки, слаженно и внятно послали «всех тут» к такой-то матери. Мне нельзя было миновать сквер, и я засмеялся не над уместностью фразы, сказанной штукатурами, а над тем, как они отчеканили ее: я решил, что они, наверно, давно и крепко дружат, раз умеют думать одновременно об одном и том же. Прямо как мы с Генкой. Это, может, и толкнуло меня подмигнуть им, когда я проходил мимо стола. Они мне тоже подмигнули – разом и одинаково – и дуэтом предложили выпить вместе. Я опять засмеялся – над этой их ладностью слов и жестов, а общественность решила, что над ней. Тогда и выяснилось, что я такой же бездельник и пьяница, как эти мои дружки. Это была двойная неправда, и я издали, уже от подъезда дома, посоветовал приятелям не обращать внимания на всех этих достойных леди и джентльменов. Сидеть, выпивать и разговаривать тут, раз некуда приткнуться!..
